Синтия Роджерсон - Я люблю тебя, прощай

В то последнее утро она провожала меня в школу. День был как день. Тот же час, та же спешка, потому что мы опаздываем, как всегда. И дождь! Я в своем дождевике желтом, а она держит надо мной зонтик. Не над собой. Помню, потому что до сих пор вижу ее мокрые волосы. Как они прилипали к ее шее.

Средняя пицца с красным горьким перцем готова. Вынимаю, на ее место ставлю в духовку несколько маленьких. Разрезаю на куски готовую, укладываю в коробку.

А вот что мамуся говорила в то последнее утро, не помню, не слушал ее. Понятное дело. Я же не знал, что это последний раз. Откуда мне было знать? Утро как утро. Дождь, школа, спешка. Наверно, она поцеловала меня и сказала: «Веди себя хорошо, Матиуш». Только она всегда так меня называла. А Мацеком — никогда.

«Веди себя хорошо, мой Матиуш».

После школы меня встретила тетя Агата, с сумкой, а в сумке моя пижама. Наверно, я спросил про мамусю и она что-то сказала. Не помню. Мы пошли к ней домой, и она показала мне новую мою комнату. Хорошую, большую. Мне дарили разные подарки, заводной поезд, он умел свистеть. Я был страшно рад новым игрушкам. Помню, однажды мне вдруг стало очень грустно, а все остальные, они уже больше не плакали. И никто не говорил о ней. Скоро я позабыл ее лицо. В памяти остались только какие-то обрывки — платье с розами, мокрые волосы, поцелуй на ночь. У тетки Агаты была одна фотография, она держала ее на камине. Однажды я стащил ее и спрятал в книжку у себя в комнате. А теперь она у меня в фургоне. Мамусе на этом снимке примерно шестнадцать. Обо мне она еще не знает. Глаза улыбаются, а рот приоткрыт, как будто она говорит что-то. Не красавица, я это понимаю, — полновата, и нос великоват. Смотрит прямо в камеру, на фотографа. Я воображаю, что это я. И придумываю слова, которые она говорит. Если вслух произнести мое имя, так, как она его выговаривала, Матиуш , на душе становится легче.

Когда мне стукнуло семнадцать, я отдал свою невинность темноглазой девушке, ее духи напомнили мне о мамусе. «Вечер в Париже». Маленький пузырек украсть нетрудно, он до сих пор у меня. В ящике под мамусиной фотографией.

Вытаскиваем мини-пиццы и ставим в духовку большую «Маргариту». Мамаша уже дожидается на улице, ребятишки с ее разрешения носятся по кругу. У нас пешеходная улица, но машины иногда заскакивают. Она настороженно поглядывает по сторонам.

Теперь я чаще думаю о ней. Если так скучают, значит, я скучаю по мамусе.

Я встречаюсь со многими девушками, у меня куча подружек. Есть, например, Алисия, от нее пахнет розой. И рыжая Каролина. И Стефания; ее мамаша всегда целует меня в губы. В наши дни непременно найдется женская рука, за которую можно подержаться. И каждый раз, когда у меня появляется новая женщина, я говорю себе: на этой я женюсь! Я очень серьезный человек, вы уже знаете. Но всегда что-то случается — всегда случается! — и я перестаю думать, что мы поженимся. Полугода не проходит, и оно случается. Я ставлю точку. Я сам! Не девушки, нет; всегда именно Мацек говорит: Pożegnanie . [6] Прощай ( польск. ). После десяти-двенадцати лет я уже не удивляюсь, просто жду, когда подойдет срок. Ненавижу это время, когда женщина больше не кажется мне красивой.

Два года назад, незадолго до моего тридцать пятого дня рождения, я полюбил Марью. Она поселилась в квартире под нами и весело улыбнулась, когда мы в первый раз встретились на лестничной площадке. На следующий день она была в моей постели. У нас не было ни минуты, чтобы задуматься, переменить простыни, спросить себя: любим ли мы друг друга? Целый год мы прожили вместе, и весь год меня не оставляло ощущение, что все правильно, что так и надо. Я никогда еще не жил с женщиной, но это не суть важно. Она не спрашивала, а я не говорил, для меня все было в новинку. Задавал ли я себе вопрос: кто эта женщина и что она делает в моем доме? Нет. По-моему, я вообще не думал о нас, что было странно, поскольку я с утра до ночи только тем и занимался, что размышлял о смысле жизни. Растолковывал мысли давно умерших мудрецов и штуковины типа позитивизма целым аудиториям студентов. Я тогда работал в колледже. Не в университете — до него я не дотянул. Преподавал философию. Рассуждал о том, как в послевоенной Европе зародился романтизм, идеализм. Читал лекции о Юлиане Охоровиче и Яне Лукасевиче, [7] Юлиан Охорович (1850–1917) — польско-украинский философ-позитивист, психолог. Ян Лукасевич (1878–1956) — польский логик и философ, один из главных представителей львовско-варшавской школы. о Канте и Шопенгауэре. Рассказывал, что они думали о Боге, о жизни после смерти, о том, как следует и как не следует жить. О том, что существенно, а что… пепперони. Феноменология — это моя любимая область. Неудивительно, что Кароль Войтыла стал Папой Римским. Он тоже обожал феноменологию.

Философия — как винная лавочка, заставленная водочными бутылками с яркими этикетками, и каждая расхваливает свою водку. Это точно! Я наблюдал за своими студентами — они бросались от одного философа к другому, точно пьяницы, точно распутные бабешки, обожающие того мужика, с которым они в данную минуту.

По правде говоря, у меня от них порой голова раскалывается. Но рядом с Марьей жить легко и просто. Сыплет в огромную дымящуюся кастрюлю кое-как порубанную всякую всячину, а сама рассказывает мне про свои дела, хохочет. Или поет. Марья, она все время пела. А голос у нее был кошмарный — фальшивый и такой тонкий, пронзительный! Возвращаясь домой, она начинала петь на лестнице, и я знал, что это она, еще до того, как ключ поворачивался в замке. Ни разу я не спросил себя: Мацек, что ты станешь делать, если это кончится?

Большая пицца почти готова. Принимаю другие заказы. Средняя мясная, одна мини с анчоусами. Досыпаю в одну банку сыра, в другую — лука и открываю еще коробки для готовых пицц. Коробки теплые и сухие, потому что я держу их на духовке.

Незадолго до того, как меня уволили из колледжа, — да, момент неудачный, как всегда, — Марья меня разлюбила. Очень просто. Купить соли, убрать зонтик, разлюбить Мацека. Без всякого повода. Она, конечно, грустила: ей не хотелось меня обижать. И все пошло кувырком из-за того, что она сказала мне pożegnanie . Я-то ее еще не разлюбил! Но я не злился на Марью — я не мог не любить ее. Она по-прежнему была для меня красавицей.

Бывает ли любовь без боли? Раньше я думал — да, бывает, ведь мне-то любить легко. Теперь я думаю — нет, не бывает. Глуп я был! И теперь я не люблю любовь. Недобрая она.

Мои двоюродные братья писали, что Марья живет с каким-то Томашем, из Яблоновских. Марья любит этого Томаша, а он, должно быть, любит ее. Конечно, любит. Слушает, как она распевает ужасным своим голосом, а все равно хочет поцеловать. Не знаю. Может, он любит ее, потому что Марья напоминает ему его маму.