Кормак Маккарти - Кровавый меридиан

Вселенная — это не нечто узкое, и устройство её не ограничено какой-то широтой, если представлять себе, что где-то ещё она повторяет нечто уже в ней имеющееся. Даже в этом мире есть больше неизвестного нам, чем того, о чём мы знаем. И порядок в творении у вас перед глазами — это лишь то, что вы в него вложили сами; это верёвочка, проложенная в лабиринте, чтобы не заблудиться. Ибо сущее имеет собственный строй, и ни одному человеку не объять этого, так как сам разум — явление среди других явлений.

Браун сплюнул в огонь. Ещё одна твоя безумная теория, проговорил он.

Судья улыбнулся. Сложив ладони на груди и вдохнув ночного воздуха, он подошёл к нему поближе, присел на корточки и вытянул руку. Потом повернул её, и все увидели у него между пальцев золотую монету.

Где монета, Дэйви?

Я сообщу тебе, куда эту монету засунуть.

Судья взмахнул рукой, и монета блеснула вверху в свете костра. Должно быть, она была к чему-то незаметно привязана — к конскому волосу, что ли, — потому что, описав круг над костром, вернулась к судье, и он, поймав её, улыбнулся.

Дугу, по которой вращаются небесные тела, определяет длина их привязи, объяснял он. Будь то луны, монеты или люди. Его руки двигались, словно целой серией пассов он вытягивал что-то из кулака. Следи за монетой, Дэйви.

Он метнул её, и монетка, прочертив дугу в свете костра, пропала во мраке. Все смотрели в ночь, где она исчезла, смотрели на судью и, наблюдая, были, в той или иной степени участия, единым свидетелем.

Монета, Дэйви, монета, шептал судья. Он сидел прямо, подняв руку, и с улыбкой обводил всех взглядом.

Монета вернулась из ночи, пролетела над костром с негромким высоким жужжанием и оказалась у судьи в поднятой руке, в которой только что ничего не было. Послышался чуть слышный шлепок, и он уже держал монету на ладони. При этом некоторые стали говорить, что одну монету он зашвырнул, а в ладони оказалась другая, такая же, и что звук произвёл языком он сам, потому что он — хитрый старый malabarista , фокусник. На это он заявил, убирая монету, что, как известно, есть монеты настоящие и монеты фальшивые. Наутро некоторые даже бродили там, куда улетела монета, но если кто и нашёл её, он оставил её себе, а с восходом солнца они уже были в сёдлах и двигались дальше.

Повозка с идиотом в клетке катилась позади, и рядом с ней повадился трусить пёс Глэнтона, возможно по велению некоего опекунского инстинкта, какой вызывают в животных дети. Однако Глэнтон позвал пса и, когда тот не послушался, пропустил маленькую колонну вперёд, наклонился, отхлестал его, как следует, лошадиными путами и погнал перед собой.

Стали встречаться цепи, вьючные сёдла, оглобли, мёртвые мулы, фургоны. Седельные основы с начисто обглоданным сыромятным покрытием под солнцем и ветром побелели, как кости, и следы мышиных зубов виднелись даже на деревянных краях. В этих местах не ржавело железо и не тускнело олово. Словно остовы примитивных лодок, перевёрнутых вверх дном на этом безбрежном просторе, вокруг валялись скелеты быков, и под клочьями высохшей кожи торчали рёбра; а ещё бойцы, мрачные и насупленные, проезжали мимо почерневших и иссохших трупов лошадей и мулов, которые свалились раньше путников. Измученные жаждой животные умерли, упав на брюхо, в агонии вытянув на песке шеи, лежали прямо или скособочившись, и на хитросплетениях рёбер болтались лохмотья почерневшей кожи, а трупы слепо тянули длинные морды в немом крике, обращённом к бесконечной череде проходящих над ними солнц. Отряд шёл дальше. Они пересекли обширное сухое озеро, за которым гигантскими муравейниками вставали гряды потухших вулканов. К югу, насколько хватало глаз, простирались изломанные силуэты вулканического шлака в пластах застывшей лавы. Под копытами лошадей алебастровый песок превращался в необычно симметричные завитки, похожие на железные стружки, которые, сверкая на солнце и резонируя на этой звучной почве, падали на землю, а потом переворачивались и кружились по поверхности. Будто некие остаточные чувства проявлялись даже в этих отложениях. Будто сам факт появления здесь этих всадников был настолько ужасен, что действительность распадалась на мельчайшие частицы.

На западной оконечности высохшего озера, на возвышенности, они увидели грубый деревянный крест, на котором индейцы племени марикопа когда-то распяли индейца-апачи. Превратившийся в мумию труп щерился жуткой дырой рта. От него остались кожа да кости, отдраенные частичками пемзы, которые нёс со стороны озера ветер. Кожа на груди была оборвана, и виднелся позвоночный столб с рёбрами. Миновав это место, они поехали дальше. Лошади угрюмо тащились по чуждой земле, а вращавшийся под ними земной шар беззвучно очерчивал круг в ещё большем пространстве, и они были его частью. Бесплодная суровость этих мест обрекала всё вокруг на странное равноправие, и ничто — ни паук, ни камень, ни стрелка травы — не могло претендовать на превосходство. Сама предельная чёткость окружающего представляла знакомую картину в ложном свете, потому что для глаз целое основывается на какой-то особенности или детали, а здесь не было ничего, что было бы сильнее освещено или затенено, и в оптической демократии подобных пейзажей любое преимущество становилось непредсказуемым; человек и камень оказывались наделены непроницаемым родством.

После дней, проведённых под раскалённым добела солнцем, измождённые и исхудалые, они смотрели выжженными глазами из впавших глазниц, точно сомнамбулы, которых застал врасплох дневной свет. Сгорбившись под шляпами, они выглядели беглецами некоего высшего порядка, походили на существ, по которым изголодалось солнце. Даже судья стал молчалив и задумчив. Он заговорил было об избавлении от того, что предъявляет свои права на человека, но люди, слушавшие его высказывания, считали, что на них-то самих вообще уже нельзя предъявить какие-либо права. Они двигались дальше, ветер катил перед ними клубы мелкой серой пыли, превращая их в войско серых бород, серых бойцов, серых лошадей. Горы на севере простирались к солнцу волнистыми складками, дни были прохладными, ночи холодными, они расположились вокруг костра, каждый на своём клочке темноты в окружавшем мраке, а идиот смотрел на них из своей клетки на границе света. Судья расколол обухом топора берцовую кость антилопы, и на камни, дымясь, потекли горячие капли костного мозга. Все не сводили с него глаз. Речь шла о войне.

В Писании сказано, что тот, кто живёт от меча, от меча и погибнет, [208] Аллюзия на Мф 26: 52. сказал чёрный.

Судья улыбнулся, его лицо лоснилось от жира. Разве возможен иной путь для истинного мужа?

Война в Писании действительно почитается злом, заявил Ирвинг. Хотя кровавых повествований о ней там немало.