Нина Шнирман - Счастливая девочка (повесть-воспоминание)

Она делает тонкие глаза и сердито шепчет:

— Ты что, маленькая, ничего не понимаешь? Папа весной ведь приезжал на два дня — вот он мне всё это оставил, сказал, чтобы я никому не показывала и подарила бы Маме в день рождения — это его сюрприз!

Мамочка отнимает косынку и бумажку от лица, у неё блестят глаза, и она говорит: «Какой необыкновенный подарок!» Она даёт каждому из нас подержать и разглядеть косынку.

Косынка у меня в руках, я даже не могу её как следует разглядеть, потому что я очень рада, что Мамочка так рада!

И ещё я думаю про Папу: как он всё это здорово придумал! А Эллочка всё это здорово сделала!

И я не знала, что Папа может писать такие замечательные стихи!

Бабушка говорит, что плохой погоды не бывает. Я тоже так думаю. А летом вообще вся погода замечательная! Сейчас возьму Анку, и мы пойдём гулять — через сквер, где сидят забинтованные военные, к «Мадриду». Мне хочется «Мадрид» посмотреть со всех сторон, а то как-то никогда не получается его как следует рассмотреть. Сейчас это «госпиталь» — там лечатся раненые и забинтованные военные. А раньше, до войны, это была «гостиница» — там жили люди, которым жить негде.

Я беру Анку, и мы идём гулять. Подходим к скверу — а там на всех скамейках сидят забинтованные военные, они курят, смеются и щурятся на солнце. Мы идём по дорожке мимо скамеек, и все на нас смотрят. Вдруг один забинтованный военный берёт Анночку за руку, останавливает нас и спрашивает:

— Тебя как звать, доча?

Анночка улыбается, немножко боится, но тихо говорит: — Анночка.

Он сажает её на руки — я сама не знаю, нравится мне это или нет, но у него доброе лицо. Он гладит Анночку по голове и говорит:

— Как моя малáя, чистый ангел!

Все забинтованные военные начинают что-то говорить, спрашивают у меня, спрашивают, я рассказываю — про Маму, Папу, Бабушку, Эллочку. А он всё держит Анночку на руках, гладит по голове и повторяет:

— Как моя малáя!

Вдруг к нам подходит военный, он садится на скамейку рядом с забинтованным военным, у которого Анночка сидит на руках. Я смотрю на него, и у меня начинает сильно стучать сердце. Он — раненый, у него нет одной руки, и пустой рукав засунут за ремень! Он мне улыбается, я тоже ему улыбаюсь, стараюсь не смотреть на пустой рукав, но от этого у меня ещё сильнее стучит сердце, и я боюсь, что он это заметит. Я беру Анночку за руку и говорю: «Извините, но нам пора, нас Бабушка ждет». Я сама удивляюсь, как это я возьму иногда и что-нибудь совру. Сейчас я наврала, потому что очень не люблю «бояться», я почти ничего не боюсь и знаю — я это придумала, когда ещё была маленькая: если хоть немножко начинаешь бояться, надо сразу это делать — то, что ты начал бояться, иначе страх станет такой большой, что ты всегда будешь этого бояться и никогда не сможешь это делать! И станешь «трусихой»! Но я сейчас сделала, как «трусиха», потому что я не могу смотреть на пустой рукав и больше я ни о чём думать не могу. И на костыль не могу смотреть — там ноги нет!

Забинтованный военный ставит Анночку на землю и говорит:

— Ну, бегите, бегите домой, а то заругаются!

Мы говорим: «До свидания!» — и бежим обратно. Анночка плохо бежит и спрашивает:

— А «Мадрид»?

Я останавливаюсь и говорю:

— Давай им помашем, а «Мадрид» потом!

Мы оборачиваемся — они смотрят на нас, мы машем им и бежим домой.

Дома Бабушка удивляется: почему вы так мало гуляли? И тут мне приходится врать второй раз: «Очень писать захотелось», — говорю. Бабушка на меня смотрит внимательно и говорит: «Это бывает!»

Анночка садится смотреть картинки, Бабушка идёт на кухню — я за ней. На кухне никого нет. И тогда я Бабушке рассказываю всё, как было.

— Понимаешь, Бабушка, он её на руках держит, по голове гладит и всё говорит: «Как моя малáя… как моя малáя!», и знаешь, он на неё смотрит, улыбается, а мне кажется, что он сейчас плакать будет!

— Деточка, — объясняет мне Бабушка, — у него ведь дома семья осталась, может быть, у него тоже… девочки. Как у нас. — Я так удивилась, потому что разве может быть у кого-нибудь ещё, как у нас, три сестры? — И вот самая младшая, — продолжает Бабушка, он зовёт её «малáя», такая же маленькая, как Анночка, и глаза у неё голубые, и волосы светлые-золотые — он взял её на руки, и ему кажется, что он свою дочку на руках держит! А знаешь, как он без своих детишек соскучился?!

Я так удивилась, когда Бабушка сказала: «…и ему кажется, что он свою дочку на руках держит!», что даже сразу сказать ничего не могу. Потом говорю:

— Бабушка, разве его дочка может быть похожа на Анночку?

— Да не в этом дело, деточка, — расстраивается Бабушка, — просто его младшая дочка тоже маленькая, тоже голубоглазая, светловолосая, милая!

Тут я вспоминаю, как он сказал: «…чистый ангел!» Что же, у него дочка тоже ангел?!

И вдруг Бабушка спрашивает:

— Деточка, а почему ты раненых называешь «забинтованные военные»?

Тут я опять удивляюсь и говорю:

— Потому что они не ранены, а просто забинтованы!

Бабушка руки разводит и спрашивает:

— А зачем их тогда забинтовали, если они не ранены?

— Ну, мало ли почему, — говорю, — мне Мама тоже коленку бинтует, когда я сильно упаду, и руку бинтует, и голову раз бинтовала. Их йодом помазали, забинтовали — они сидят в сквере такие весёлые и совсем не «раненые»!

— А кто же тогда «раненые»? — спрашивает Бабушка.

Ой! Как мне не хочется об этом говорить! Но придётся.

— «Раненые», Бабушка, — говорю, — это у кого пустой рукав, и он его запихивает под ремень, и у кого только одна нога!

— Вот как ты думаешь. — Бабушка головой качает, руки к лицу прижимает и молчит.

Я тоже молчу — так не хочется обо всём этом вспоминать, думать и совсем-совсем не хочется об этом говорить.

— Нет, Деточка, ты ошибаешься, — говорит Бабушка очень серьёзно. — Все, кто сидят в сквере, как ты говоришь «забинтованные военные», все, кто лежат в госпитале, потому что ещё ходить не могут, и те, у кого нет руки или ноги, — это всё раненые и все они защитники отечества и герои!

Бабушка объясняет мне, что такое ГЕРОИ и ОТЕЧЕСТВО, я почти всё поняла и спрашиваю:

— Значит, они защищают наш дом в Москве и Уралмаш тоже?

— Да! — говорит Бабушка. — Они всю нашу страну защищают! А те, у кого нет руки или ноги, — они вдвойне герои, и мы должны ими гордиться и… жалеть их!

Я пошла в комнату, встала у окна и стала думать. Если ты кого-нибудь жалеешь, то ты его не боишься, потому что ты его любишь. И теперь я всех их буду жалеть! Как «гордиться ими», я не знаю. Бабушка будет. А я буду их жалеть!

Папа приехал на один день — я обрадовалась, он всегда рассказывает что-нибудь очень интересное и «не бежит на работу»!