Вера Копейко - Лягушка под зонтом

Что ж, добежала почти до края земли.

В общем-то Никита всегда считал Наталью Петровну главной в своей жизни. Он был не просто привязан к ней, он был в нее влюблен. Когда они с Ириной Михайловной входили к нему в спальню, он тянулся обнять Наталью Петровну. Без нее он не мог пить, не мог есть. Он не спал, если она не ложилась рядом, не убаюкивала его. А потом он понял, что и жить без нее тоже не может.

Он долго не понимал, повзрослев, почему мать уступила его няне. Она как будто даже стремилась к этому. Теперь-то ясно – почему. Новое знание высвечивало то, что стояло в тени прошлого.

Наталья Петровна не была няней, она не спала ночами, как всякая настоящая мать, когда ребенок в горячке.

Она кидалась на защиту, когда на него шло стадо деревенских гусей, а самый главный гусак, вытянув шею, шипел, как масло на горячей сковородке.

Она всегда была рядом с ним. Она кормила его, читала книжку, учила читать, считать. Она спасала любимого медведя в клетчатых штанишках, когда кто-то из чужих детей отрывал его от груди Никиты, чтобы утащить в песочницу, на общую свалку игрушек.

С ней ему никогда не было страшно. А с матерью – всегда. Особенно когда она сажала его в машину на заднее сиденье, везла в гости, на елку или куда-то еще. Туда, где он был нужен ей.

Сейчас Никита удивлял самого себя – удивительным неудивлением тому, что открылось. Новость о том, кто его мать, объясняла ему его самого. Разлад с самим собой, от которого он устал, – еще бы, столько времени жить с ним!

Его родили не те, кто он думал. Его воспитала не няня, как он считал. Будь Наталья Петровна просто няней, она не справилась бы с природой его отца и его матери. Точнее, той женщины, которую он считал матерью. Но Никита был лишь наполовину ее. Он чувствовал себя барчуком и крестьянским сыном одновременно.

Отец не успел разбудить в нем свою наследственность, поэтому Никита рос на иной почве. Бедной, с тонким слоем гумуса, которого едва хватало на поддержание обыденной жизни. Поэтому он сидит здесь.

Его названная мать, понял он внезапно, только тем и занималась, что удобряла свою, столь же бедную поначалу, почву. Что было бы с ней, не поторопись она благодаря мужу войти в круг людей, в который не войдешь без стука?

Он помнит свой протест – не против власти Натальи Петровны над ним, нет. Он не рассматривал ее любовь как власть над собой. Дело в ином – он противился ее смирению, согласию со всем, что приносит с собой жизнь. Потому что эти настроения она насаждала в нем.

– Ничего, ничего, Никита, потерпи, – просила она его.

Его глупый брак разве не полудетская форма протеста против себя такого, какой он есть? Неужели мог он поверить, что, соединившись под привычной крышей в своей обычной постели с чужой женщиной, станет цельным? Он женился потому на Маше, что она не похожа на Наталью Петровну, родную ему по духу. Он боялся еще одного духосмешения.

Никита усмехнулся. После его женитьбы Наталья Петровна уехала в Храмцово.

Он помнит, как открыл шкаф в комнате отца, много лет запертый на ключ. Робкая попытка вызвать дух второй половины своей натуры? Вероятно. Словно вещи, которые носил отец, дадут ему то, что не успел сам.

Никита вынимал костюмы, висевшие на вешалках, – черные, синие, серые. Совсем светлые для лета, которые, как говорила Наталья Петровна, носили с первого мая до первого сентября. Свитера из отменной шотландской шерсти, туфли из мягкой английской кожи. Все выглядело так, будто только что из дорогого европейского магазина.

Примеряя вещь за вещью, Никита отдавался странному чувству, почти экстатическому: он Дроздов! Такого возбуждения не испытывал даже рядом с женой.

Одетый как отец, он в зеркале видел себя другого. Большой лоб – свидетельство незаурядного ума, большой нос – природная сила натуры, крупные губы – аппетит к жизни и долголетие.

Как хорошо, что Ирина Михайловна не успела отнести вещи отца в церковь, ей не хватило времени. А Наталья Петровна, догадался он, предусмотрительно пресекла даже попытку – заперла шкаф на ключ.

Никита, облаченный во все отцовское, направился в кабинет. С новым чувством открывал другие шкафы, в которых до самого потолка лежали бумаги.

Поворот ключа – скрип дверцы – и перед ним фигурки, найденные в лесах Урала. Оставленные при себе. Это хорошо, что они здесь, а не в музее... Мысль, пойманная в потоке непривычных, отцовско-дедовских мыслей. Они пробивались к нему, вышедшему из силового поля Натальи Петровны, с помощью осязаемых вещей.

Когда Наталья Петровна покинула этот мир навсегда, в его изменившееся силовое поле вкатился Мазаев. Разве не дед и отец Дроздовы подтолкнули его? Конечно, они. Иначе с какой стати Владилен Павлович пришел бы, встал на пороге и сказал: «Вы – Никита Тимофеевич Дроздов, сын Тимофея Никитича Дроздова, внук Никиты Тимофеевича Дроздова».

Никита смотрел в открытую дверь ангара. Как будто хотел запомнить горизонт, который открывался за рекой, пустырь, который обещали в следующее лето превратить в сквер с цветочными клумбами.

Вряд ли он когда-то снова окажется здесь: цельность, которую он обретает шаг за шагом, поведет его другими путями...

Ольга переступила через порог и уловила странный запах. Что это? Едко, кисло и горько одновременно. Она с силой втянула носом воздух. Пахло еще и сладковато. Как намек на то, что на этой кухне прежде пекли сладкие пироги и даже пирожные – корзиночки, эклеры.

Ольга метнулась к плите. В большой кастрюле темнела вонючая масса, вместо белоснежной, которую она ожидала увидеть, уходя и оставляя на плите кастрюлю. Ольга посмотрела на часы на стене. Простенькие, в красной пластмассе, они показывали, что срок не вышел. Ольга не опоздала – она могла гулять еще целых десять минут.

«Ну да! – одернула она себя. – Как же».

Схватив суконные рукавицы, сняла кастрюлю с огня. Выключила плиту. Ну вот и все – мыло с ароматом герани накрылось медным тазом. Она фыркнула. У них с бабушкой есть медный таз, Валентина Яковлевна варила в нем варенье в Угличе, потом отписала для «бизнеса».

Ольга сняла со стены этот таз с длинной ручкой, опустила на кастрюлю. По крайней мере такого едкого запаха не будет.

Она села за стол. Итак, теперь надо подождать, когда масса остынет, выгрести ее и отмыть кастрюлю. Всего-то насмешливо подумала она. Дело нехитрое. А вот потом все не так просто. Придется подсчитать убытки. Она уже потянулась рукой к сумке, чтобы достать калькулятор, но решила – потом.

Как оказалось, мысль совершенно правильная...

Когда варево остыло, Ольга вытряхнула его из кастрюли в ведро, взяла щетку на длинной ручке и, засучив рукава, принялась чистить кастрюлю. Она упиралась, не поддавалась даже самой жесткой щетке, которая нашлась в хозяйстве. Не в личном хозяйстве, а здесь, в старой кухне школьного комбината питания, где они с бабушкой сняли помещение.