Анатолий Трушкин - О вечном: о любви, о воровстве, о пьянстве...

А общественного мнения у нас пока еще нет, он не знал, наверное. Кому не надо в кабинки, те делают вид, что ничего не видят, не слышат.

Минут через двадцать у кабинок уже очередь и все галдят:

– Какой еще рубль? Мы Лужкова знаем!

Один даже говорил, что Лужков его знает.

Чиновница молчит, смотрит в небо... Потом вдруг говорит:

– Следующий туалет через два километра.

Намекает, что нет смысла из-за рубля скандалить, может так выйти, что потом придется горько пожалеть.

Тогда мужчина, который первым прибежал, говорит:

– Друзья! Давайте дадим бой взяточничеству. Лучше мы здесь сейчас... – Это... как он сказал-то?.. Нет, не обделаемся... Пострадаем! – Лучше мы здесь, – говорит, – сейчас пострадаем, чем уступим вымогателям!

И все начали кричать:

– Да, лучше мы здесь сейчас... пострадаем, чем уступим!

Сразу самые активные позвонили куда следует, чтобы взяточницу схватили на месте преступления. Позвонили – там занято, видимо, все звонят отовсюду, видимо, у нас везде взяточничество.

И хоть занято было, а все равно в какой-то момент все почувствовали, что они – сила, с которой нужно считаться. И от этого такой восторг охватил людей, такая радость всех переполнила, что человек семь тут же на месте и... это... опять забыл... Нет, не обделались... Пострадали!

А где, когда общественное мнение легко складывалось?

Страждущих, которым десять рублей не жалко, а одиннадцать жалко, уже собралось много, и наконец они дозвонились куда следует. И тут же прибыл самый главный по туалетам. Даже не стал разбираться, что к чему, говорит чиновнице:

– Вы уволены!

То есть общественное мнение не только образовалось, но и заработало. На радостях еще несколько человек пострадали за общее дело. Но все смотрели на них не как на тех, кто обделался, а как на героев.

Всё хорошо, но тут чиновница вдруг опять заговорила.

– Мне-то что, – говорит, – я здесь не работаю, это соседка заболела, попросила подменить.

Закрыла кабинки и ушла.

Ну и значит, которые открытые кабинки, до них бежать два километра, и кто побежал, те не успели и они герои в пути. А которые не побежали, те герои на месте. А которые сами по себе, которые делали вид, что ничего не видят, не слышат, те – предатели.

Вот такая история.

То есть рано все обрадовались общественному мнению, оно у нас пока образуется только местами и только в случае большой нужды. А чтобы везде, всегда и надолго, нужно, чтобы не каждый сам по себе, а все вместе! Как один! За общее дело!.. Нет, не обделались. Пострадали.

– Ну, – говорит учитель, – кто расскажет нам про Содом и Гоморру? Почему погибли эти два города?

В классе наступает мертвая тишина.

– Горохов.

– Чего?

– К доске.

К доске выходит бледный, долговязый мальчишка, в глазах у него застыла смертная тоска. Он упирается взглядом в дверную ручку и угрюмо молчит.

– Не учил, что ли?

– Учил! Что сразу «не учил»-то?

– Рассказывай.

– Погибли два города, – трагическим голосом сообщает Горохов, – вместе с жителями... и взрослые, и дети... все погибли... остальные пропали без вести.

Горохов вновь упирается взглядом в дверную ручку и молчит.

– Так что? – спрашивает учитель. – Почтим их память вставанием или как? Может, не стоят они того?

С укором невинно осужденного на казнь смотрит Горохов на остающихся жить товарищей. То, что удается разобрать из их шепота, – откровенная глупость, но другого пути к спасению нет.

– За грехи погибли, – кривовато улыбаясь, говорит Горохов.

– Правильно. За какие?

Горохов приободряется.

– За какие? За всякие. Они совсем там обнаглели, противно было смотреть на них.

– Отчего же?

– Дикие были. До нашей эры жили. Ни стыда ни совести.

– Поконкретнее, если можно, – просит учитель.

– Перечислить грехи, что ли?

– Перечисли.

Горохов смотрит на дверную ручку и молчит.

– Ну?.. Хоть один грех назови.

– Коррупция! – выкрикивает Горохов.

– Оп-па! – не то удивляется, не то одобряет учитель. – Та-ак.

– Терроризм!

– Та-ак.

Горохову кажется, что он попал в десятку, его посещает вдохновение, он закатывает глаза к потолку:

– Потом у них там развелись эти... как их?

– Кто у них там развелся?

– Оборотни в погонах.

– Так.

Горохова несет:

– Деньги фальшивые делали, дачи строили, где нельзя. Воровство страшное. Воровали всё подряд, только отвернись. У государства воровали!

Учитель одобрительно кивает.

– И государство воровало, – бичует Горохов. – Преступность большая, проституция, наркомания, порнография!

– Та-ак.

– Ящур у них там был, СПИД, птичий грипп! – На лице Горохова начинает играть какой-то нездешний румянец. – Врали все подряд! Особенно депутаты. Жуликов пруд пруди! Пенсии маленькие!

– У кого?

– У учителей!

– Та-ак! Молодец.

– Учителя нищие были!

– Правильно!

– Никому до них дела не было!

– Молодец!

– Власть и мафия срослись!

– Так их!

На лице учителя тоже появляется нездоровый румянец. Горохов решает, что самое время вбить последний гвоздь в гроб Содома и Гоморры.

– И главное, они цены сильно подняли.

– На что?

– На бензин.

Учитель встряхивает головой, проводит ладонью по лицу:

– Ты про какой город рассказываешь?

– Про Содом и Гоморру. И тогда боги сказали: «Вы чего, совсем уже?» И покарали их за то, что они такие дикие.

– Садись, – говорит учитель, – пять.

Он ставит в дневник Горохову жирную пятерку, наклоняется к нему и шепчет:

– А про Содом и Гоморру все-таки прочитай.

Я тут как-то подрался с товарищами по работе, потом дома с женой – обидно, когда ты к кому-то всей душой, а ему плевать на тебя. Ну и решил напиться до чертей. До чертей, ага.

Пил, пил, пил – нет никого, устал ждать. Потом вижу – бежит один по брюкам:

– Чего тебе?

Говорю:

– Где вы все? Где вас носит?!

Он:

– Кто где. Работы много.

Вижу – не врет, никак не может отдышаться. Думаю: пусть отдохнет. Я вообще люблю чертей. Правда, когда первый раз увидел их, испугался. Инстинктивно. По рукавам бегают голые!.. совсем без ничего... обоего пола, рожи строят.

Потом ничего – подружились. Погоди, про что я?.. А-а-а! Как-то раз я послал подальше всех товарищей по работе, потом дома жену и сильно выпил. Или сперва сильно выпил, потом послал всех?.. Погоди, погоди... Послал всех! Потом напился до чертей.

Тоже, слушай, у них жизнь не сахар. Как-то один попался... сиреневый. От портвейна, что ли?.. Я портвейн пил, пил, смотрю – сидит один на краю стакана, ногами внутрь, болтает ими. Говорю:

– Ну ты чего? Гигиену-то соблюдай.

Он мне с вызовом таким:

– Я буду соблюдать, когда твои руки станут чище моих копыт.