Ада Самарка - Дьявольский рай. Почти невинна

– Стой! – Я схватила его за руку, в узком промежутке между кабинкой и скалой.

– Привет, для начала.

– Здрасьте.

– Слушай, у нас тут все нет возможности поговорить нормально.

– Ну?

– Сегодня, да? В половину, как обычно.

– Запросто. Только мы не будем… ну… у меня…

– Я понял. Но поболтать все равно можно.

– Договорились.

– Твой конвой пока на отдыхе?

– Ага, философствует.

И мы сидели эти невозможные сорок пять минут, болтали и смеялись, и моя рука то и дело оказывалась накрытой его рукой, и его плечо частенько терлось о мою мурашками покрывшуюся лопатку. Они налили мне стакан вина, и я вмиг окосела (пили сначала за мое здоровье, потом за его). Когда верная Танюшка повернула к нам свое конопатое личико и махнула рукой, выяснилось, что моя связь с реальностью происходит теперь через густую субстанцию некой пьяной залихватской приторможенности.

Зажав рот локтевым сгибом, я с блуждающей улыбочкой бубнила папаше что-то про головную боль, потом устроилась в углу пляжа в узкой полоске тени под пирсом. Уже перед самой лестницей мы встретили Поленьку. Я схватила ее за смуглый локоть и, пока наши родители терпеливо ждали, увлекла немного в сторонку. Прижимая к груди порванный кулек с матрасом, прошептала ей на ухо:

– Представляешь, мне Аладдин свидание назначил!

– Да ты что! И что ты? Пойдешь?

– Я что, с ума сошла?!

Siesta– Нет, моя милая… Я думаю, что это даже хорошо, что над тобой сейчас такой контроль. Иначе, чувствую, мы бы сотворили с тобой какую-то большую глупость… Ой, подумать только, что бы мы проделывали… но хорошего – понемножку. Я тебе, кажется, и так много дал. Правда?

Возле лифта (там, где мощенная плитами дорожка пересекает широкую асфальтированную трассу «лифт-столовая») меня встретила Анна. Она была как грациозная, полная азарта хищница – выпрыгнула на меня из юкк и олеандров, вцепилась в руку и, сверкая глазами, спросила:

– А что ты тут делаешь?

Наверное, безумно-мечтательное выражение на моем лице говорило само за себя.

Домой она явно не спешила и довольно настойчиво предлагала пойти погулять вместе. Пришлось делать большой крюк и расставаться с ней возле самой проходной.

Гепард сидел на скамейке и что-то читал.

– О, наконец-то!

– Меня папаша отпустил ровно в час, но по дороге я встретила Анну.

– Да? И какого она от тебя хотела?

– В принципе ничего.

Он стал целовать меня.

– Так, как я понял, у тебя сейчас регулы?

– Ага…

– Обидно, но ничего. Ты знаешь, я тебе на день рождения подарочек подарю.

Я задергалась от восторга:

– Какой… нет, нет, не говори мне! Пусть это будет сюрпризом!

– Я тебя заинтриговал?

Его рука тихонько расправлялась с шортами.

– А когда твои красные дела закончатся?

– Через четыре дня. Я уже уеду тогда.

– Да… не повезло.

– Ну, ничего, мы что-нибудь придумаем.

– Я думаю, что да.

Он говорил, пока я сидела у него на коленях, что мне в жизни нужен сильный мужчина, старше меня, а таких, настоящих, очень мало. Иначе я буду очень несчастлива.

Потом было это спешное, с придыханием:

– Сними это все с себя!

И мои волосы, прилипшие к губам, а потом полотенце, матовая тень и «…самое главное – это чтобы мужчина видел твое лицо…»

– Мой малыш, львеночек, да, да, о Боже мой… да, мое сокровище, мой львенок… Опять мы все в репейнике. Давай я тебя почищу.

Я вытирала его спину и шею, а он размышлял над географией нашего финального свидания. В окне снова метнулась чья-то тень, и приходить сюда становилось небезопасно.

– Между прочим, Генка, он наш человек в этом плане, и, в принципе, весь этот час мы могли бы кататься в его машине, сзади. Она у него с кондиционером и со всеми делами.

– Да, жалко только, что я уезжаю.

В дневнике я написала про этот момент: «…с необычайной теплотой он говорил мне про ян-ци и про то, что он еще никому не говорил. Мне казалось, что такая близость бывает только у очень любящих людей. Он обнимал меня совершенно без похоти».

– Когда ты уедешь, мне будет тебя здорово не хватать. А вообще… наверное, тебя мне послали звезды за что-то сверхъестественное. Я, наверное, что-то такое сделал… раз заслужил тебя.

И потом, там же, на скамейке, несмотря на шорты:

– Кончай! Пока не кончишь, я тебя никуда не отпущу!

И:

– Как ты пахнешь… этот твой запах, он впитывается в мою кожу и держится там дня три… Нет, духи тут не при чем, не в них дело – это гормоны, у каждого человека есть свой индивидуальный сексуальный запах, у тебя он очень сильный, и если бы с мы тобой залегли на месяц, то все простыни, вся мебель пропитались бы тобой… Эх… если бы нам хотя бы дня три не вылезать из постели… я бы ласкал тебя всю.

– А кто сказал, что это невозможно? Я ведь всегда добиваюсь, чего хочу. Всегда. Я хитрая… я умею ждать… я умею притворяться.

Nach Mittag– Я еще как играю. Но он устал. Я ему надоела. У нас ничья.

Вернулась с блуждающей улыбкой. На всякий случай сказала, что у Больших Качелей встретила Анну (а ведь она заложит, что видела меня – на 100%), приняла холодный душ и, подремав над «Deutsche Grammatic», двинулась на пляж заниматься Полинкой.

Сидя на моем разрушенном пирсе, мы, то и дело поглядывая в тихое Гепардовое (все они, довольные, спали), разработали дерзкий план.

Она с удовольствием принимает все его поползновения и, дабы возбудить еще больший интерес, ходит только в своем желтом бикини. Она должна отвечать на все его бредни заинтересованным блеском глаз. «Но только учти, подруга, он очень хитрый, очень опытный мерзавец, учти, это пока что самая серьезная игра в твоей жизни. И этот сладостный час расплаты – когда ты в самый ответственный момент отказываешь ему и говоришь все, что ты о нем думаешь». (О том, что момент проигрыша еще слаще, я решила не говорить.)

Она взволнованно блестела своими миндалевидными бархатными глазами, горячо кивала и, поправляя черную прядь, сладенько ёрзала, предвкушая эту невозможную авантюру.

Но мне, утомленному, очерствевшему педагогу, мне уже тогда было видно, что вряд ли девчонка сможет сыграть мою собственную роль, вряд ли у нее найдется достаточно внутренней зрелости, чтобы оказаться в чем-то лучше.

Но мы мечтали.

– А ты, Ада, почему ты не играешь?

Я горько усмехнулась:

Послезавтра я уеду отсюда навсегда. Отец после вчерашней гепардо-разоблачительной беседы с Анной и после сестринского звонка, в котором она хвасталась, что уже подала на развод, – после всех этих темных липких клякс он понял, что его Имрая окончательно померкла. А я своим возмутительным поведением напрочь перечеркнула перспективу нашего дальнейшего совместного отдыха.