Наталья Ключарева - Деревня дураков (сборник)

Несчастливых этот город проглатывает. Или выплевывает. А чаще всего – просто не подпускает. Им остается лишь – думать о Питере. Прокручивать в голове шарманку воспоминаний и с каждым кругом сбрасывать с себя пожухлые обиды и разочарования, становясь всё легче, всё проще, всё ближе к проступающим сквозь туман мостам.

Знакомство с городом начинается с чтения карты. Именно чтения, не рассматривания. Кто-то расшифровывает пространство, вычисляет направления и формы, объясняет характер горожан радиальной и кольцевой планировкой. А мне больше говорят названия районов и улиц, их официальные имена, домашние прозвища, обидные клички.

Вчитываясь в карту, узнаёшь гораздо больше, чем перелопачивая горы исторической и краеведческой литературы. Названия улиц порой вызывают трепет, как весть из жизни, которая ушла вся целиком, без остатка.

И неважно, что сохранилось в них: быт или поэзия, трагедия или праздник, природа или ремесло – всё уцелевшее одинаково ценно. Переулок Козий брод, проезд Соломенной сторожки, Хлебная горка – обломки чьей-то обыденности, для нас – волнующие знаки победы над забвением, а в конечном счете, над временем и смертью.

Сознавая или угадывая такую способность названий, человек старался запечатлеть в них самое важное. На его взгляд. Читая карту города, как письмо в бутылке, понимаешь нечто о людях, которые жили здесь. На улице Тихих зорь – созерцатели и поэты, в Разгуляе – весельчаки и гуляки.

А в маленьком райцентре Воронежской области, где когда-то селились ссыльные каторжане, улицы долгое время назывались по совершенным преступлениям: проезд Казнокрадов, переулок Фальшивомонетчиков, улица Душегубов…

Интересно читать Великий Новгород. Здесь после падения СССР улицам вернули названия из летописей. Настоящая машина времени: Рогатица, Людогоща (от древнеславянского имени Людогост), Розважа, Забавская, Нутная (нутари – они же мытари – сборщики таможенных пошлин), Славная (от славян, а не от славы) и даже улица Бояна, того самого, который «бо вещий».

А в Старой Руссе мне довелось гулять по улице Сварога. Правда, потом выяснилось, что названа она не в честь славянского бога-кузнеца, а в честь местного художника Василия Сварога, в 1939 году написавшего большое полотно «И.В.Сталин и члены Политбюро среди детей в Парке культуры». Хотя все-таки сам художник, урожденный крестьянин Корочкин, выбирая псевдоним, имел в виду языческого Сварога. Дело было в Петербурге, в 1902-м, в моде было всё славянское.

Топонимы не только свидетельствуют о прошлом, но исподволь влияют и на настоящее. Само их звучание может исцелять. Или, напротив, калечить. Человек, в повседневной речи которого живут Щёлковский хутор, Заручевье, Дубёнки, – не такой, как тот, кому приходится из года в год ломать язык о Шарикоподшипниковский проспект или улицу Вторчермета. Хотя в реальности трогательная Полушкина роща может оказаться такой же безрадостной промзоной, как проезд Газосварщиков и Высоковольтный тупик.

Названия советского периода – унылое свидетельство унификации, о котором даже неинтересно говорить. А вот попытки человеческого сознания преодолеть навязанное сверху единообразие (об это разбивались все утопические проекты) – вещь любопытная. Так, в Перми существует – в противовес миллиарду проспектов Октября – единственный в стране проспект Октябрят. Казалось бы, одна буква (да еще и в заданных рамках идеологии) – а схема разлетается, и вместо казенной скуки – невольная улыбка: проспект Октябрят. В той же Перми есть еще одна альтернатива вездесущему Октябрю: проспект Декабря. Не 14 декабря, что было бы объяснимо, а просто – Декабря. И в этих маленьких увертках – характер города, его неповторимая личность.

Душа города живет в названиях его улиц. И иногда эти названия так трогают (душа города задевает твою), что невольно возникает детское желание – написать письмо кому-нибудь, кто живет там. Просто ради удовольствия вывести на конверте: Колокольная улица, Птичий проулок, Гремячий тракт…

Вчитываясь в городской текст, конечно, нельзя пройти мимо надписей на стенах и заборах. Это наш аналог Уголка ораторов, где любой желающий может высказать миру и городу всё что угодно. Маргинальное пространство на задворках большой жизни, где только и существует подлинная свобода слова.

Несмотря на это, политические граффити пугающе единообразны. «Ешь буржуев», «Вступай в НБП» и всевозможные «Долой». Бывают, правда, и забавные исключения.

Трогательную оппозиционную реплику наблюдала я в подмосковной деревне Жучки. На мусорном баке кто-то намалевал: «Берлога Медведева». В тот же день крамольный контейнер изъяли из обращения, и на его месте выросла свалка.

На заброшенном павильоне ВДНХ начали писать лозунг «РОССИЯ БЕЗ ПУТИНА». Но, видимо, кто-то спугнул или краска кончилась, и осталось: «РОССИЯ БЕЗ ПУТИ».

Когда в каком-нибудь затерянном райцентре на стене обанкротившегося заводика читаешь, что «Косово – сербская земля!», то не знаешь – плакать или смеяться. Как от опубликованного в журнале «Мурзилка» за 1987 год письма третьеклассницы Наташи из Коврова, которая всё лето сдавала в аптеку подорожник, чтобы помочь сиротам Никарагуа.

Чаще всего надписи на заборах делает полудетская рука, которой движет желание изменить мир, объяснить людям, что они неправы.

«Меньше злости – больше толку» – это Екатеринбург.

«А ты сегодня улыбался?» – Сергиев Посад.

«Ваши нравы не по мне!» – Ярославль.

«Красота внутри» – двусмысленное замечание на крыльце элитного салона причесок в Перми: то ли реклама, то ли наоборот.

«Не судите, да не судимы будете», – библейское предостережение (пылающими – алыми – буквами) под окнами городского суда в Кирове.

«Нет правильных причин делать неправильные вещи» – буддистская мудрость на трансформаторной будке в Красноярске.

Иногда стены хранят плоды напряженных духовных исканий. На вокзале станции Саров, куда прибывают все едущие к святому Серафиму, написано: «Проверено. Бога нет». Противоположное утверждение – «Бог есть» – находится тоже в знаковом месте: на тюремной стене в Омске, где некогда один каторжанин уже «всё понял и на всем поставил крест».

Самую странную надпись, от которой тянуло нездешним холодком, я видела в Воронеже, городе со сдвинутой Платоновской перспективой, намочившем меня проливным дождем посреди зимы. На мокрой стене обычного, только чуть скошенного, будто обглоданного пустотой, дома было нацарапано: «Место слепой Лушки».

А самую пронзительную – в Великом Новгороде, где на дощатой ограде школы старательным детским почерком кто-то вывел: «Катя умерла…» И пририсовал поникший цветочек.