Весь свет

Наконец машина выехала на ровную, гладкую дорогу, где было много людей и много дверей. Двери вели в очень большие хижины с крышами, там жили эти люди. А между большими хижинами бегали животные на колесах, вроде того, на котором приехала ты, и поменьше. Они беспрерывно сновали туда и сюда, так что у тебя зарябило в глазах и сдавило в желудке. Таким явился тебе в первый раз Ла-Марсед. Грузовик поставили на площади, и ты в своем загоне сидела, как в клетке, у всех на виду. Люди подходили и рассматривали тебя: «Ух ты, кампа! Прямо из сельвы... В пончо! — Рваное пончо — это было все, что осталось тебе на память от матери. — ...И молчит, забилась в угол...»

Ты молчала, во-первых, потому, что совсем недавно вообще научилась говорить, и еще потому, что язык, на котором объяснялись эти люди, был тебе незнаком. Наконец возвратились твои хозяева, отогнали зевак, ваше животное на колесах снова тронулось, и вы поехали дальше.

В Сан-Рамоне на площади прогуливалось много стариков и старух. Тебя увидели, двое из них, муж и жена, дали деньги, которые за тебя просили, и отвели тебя в свою маленькую кухоньку с земляным полом. Ты сидела на земле, нахохлившись как больная курица, у твоих ног ползали муравьи, шныряли кролики. Ты смотрела на очаг и думала: «Когда же оттуда появится еда?»

Смешно: он меня жалеет... А я тогда сидела на полу, грелась у огня, ела суп, который принесла мне старуха, и смеялась от счастья!

— Потом, когда пошел слух, что ты убила старуху, некоторые недоумевали: почему бы тебе было не выбрать самого хозяина, сукиного сына, опостылевшего всему околотку? Я думаю, все объясняется просто: хозяин был от тебя далеко, а старуха — близко, и с первого же дня принялась есть тебя поедом за то, что ты не понимала ее: ни се слов, ни ее жестов. В тот первый вечер она отворила дверцу свинарника, наверное, хотела показать тебе, как кормить животных, но ты подумала, что она показывает, где твоя постель, и пристроилась было рядышком со свиньями. Хозяйка за волосы вытянула тебя оттуда и водворила на отведенное для тебя место — на кухню, к кроликам и муравьям. Так старуха сделала первый шаг к своей смерти.

Ты не знала, как на ее языке называются самые простые вещи, не понимала, куда тебя посылают, не умела по-людски сварить похлебку, чисто прибрать в доме. Она тебя учила. Сначала это был один сплошной крик, который ввинчивался тебе в уши и свербел там, свербел... Потом к крику добавился взгляд: темные провалившиеся глазницы, и источенные зубы, и безгубый рот, и живот, и горб, и, наконец, вся она превратилась в недремлющее око, которое не выпускало тебя из виду ни на миг.

Ты делала все, что она хотела, но не так. Если нужно было, например, положить в кастрюлю говядину, ты клала почему-то кролика. Если тебе велели выгладить рубашку сеньора, то от рубашки оставались горелые лоскуты...

Как-то ты чуть было не сожгла кухню. Хозяйка вспыхнула жарче, чем огонь в очаге, и нацелилась в тебя головешкой, а ты бросилась на пол и, съежившись, припала к земле — ничтожный комочек на кухонном полу, как и в день приезда.

О чем это он так складно и так быстро, что и не понять? Когда же он меня отпустит? Потом ведь сам скажет, что я засыпаю стоя, как лошадь...

— Хозяйка, взбесившись, позвала старика, своего мужа. Тот принялся пинать тебя ногами. Ты совсем съежилась и закаменела. Тогда он поддал хорошенько тебе в живот и по ногам. После тебя избивали так не раз, но впервые это случилось тогда, верно?

— Раз вы говорите, сеньор, значит, так оно и было, сеньор.

— Но кое-чему ты все-таки научилась, хотя хозяйка уже потеряла всякую надежду. Тебе вбили в голову названия вещей, отучили стирать в канаве у свинарника, ходить но нужде в кусты, залезать руками в кастрюлю, спать у плиты стоя, будто ты лошадь...

Вот уж умеет говорить! Говорит и говорит, и как не устанет!

— Ты подрастала с. каждой педелей, но узнала, как ты выглядишь, нечаянно. Как-то в воскресенье старуха задержалась на улице. Ты вошла в ее спальню и встретилась сама с собой в зеркале гардероба: оказывается, у тебя была голова дыней, лицо все в голубой татуировке, редкие гнилые зубы, а волосы закрывали глаза, как у Клеопатры...

Ты сам, сам назвал меня царицей Клеопатрой, когда твоя жена меня побила, а ты захотел утешить. Какая уж там царица... Хотя бы не торчать целый день на солнце и отмыть руки от кастрюль...

— Ты долго смотрела на себя: лицо клином, длинные обезьяньи руки, короткие ноги, огромные солдатские башмаки, ты их не носила, а волочила за собой — карлик, кривоногий карлик...

А, ты тоже, наконец, попрекнул меня моим уродством. Вот тебе и царица...

— С тех пор ты протоптала дорожку от кухни к спальне и по этим встречам с самой собой в зеркале стала вести счет дням, хотя до сих пор не знала даже цифр и не умела понять, сколько времени на часах. Часы были для тебя колдунчиком, который, сам находясь далеко от кухни, непостижимым образом был связан с кастрюлями и кулаками старухи.

В один несчастный день у тебя с утра не заладилась стряпня. Ты поставила на огонь горшок с водой, но не успела оглянуться, как он оказался без воды и, потрескивая и испуская тошнотворный запах, готовился сгореть совсем. В другой кастрюле задурило молоко. Уж его-то, в этом ты была готова поклясться, ты налила по самый край. Но оно тут же вспухло, скинуло крышку и поползло; шипя, в точности как старуха... Тут как раз она и вошла.

«Скотина! Идиотка! Дура набитая! Что у тебя в третьем горшке?» — закричала та. Ты открыла крышку. Там было мясо: несколько дней назад ты его припрятала, чтобы украдкой отщипывать по кусочку. Теперь в нем копошились черви.

Старуха закричала еще пуще и бросила тебе в лицо мясо вместе с червяками...

Под рукой у тебя оказался нож, ты не собиралась убивать, ты схватила его, чтобы не подпускать к себе старуху, и покачивала им у нее перед носом...

Но, в конце концов, они должны были встретиться — нож и старуха. И встретились. Всего два удара. Потому что старик, который должен был быть далеко, прибежал, не иначе как по колдовскому наущению часов, как раз вовремя.

— Это была первая хозяйка, которую я убила, — говорю я, и меня прошибает холодный пот.

— На самом доле ее убила не ты, — поправляет он. — Ты ее ранила. Ее убил муж, потому что не захотел оказать ей помощь, и она умерла от кровоизлияния в легкое. Старик и не подумал вызвать врача.

— Он был влюблен в одну сеньориту, молодую и красивую, — объясняю я.

— Вот именно. И поэтому старик распустил слух, что его жена болела воспалением легких — «грудной болезнью», как говорят здесь, а через несколько дней объявил, что она умерла. Две ночи в доме длилось велорио [9] Велорио — бдение около тела покойного. , хотя у нас, чтобы похоронить человека, даже и свидетельства о смерти не требуется. Одним словом, ты оказала неплохую услугу старику. Он переехал сюда, в Тарму, и начал новую жизнь с другой женщиной.