Весь свет

Аэропорт полуночной Москвы

высасывает меня из Сибири

и бросает меня

в черном автобусе, одинокого

прямыми ночными дорогами

по стынущим полям

и вечной тайге

в чудо Москву

в белые зыбкие в сумерках

березовые рощи

Вдруг неожиданно

на радиоволне

возник Сеговия

Ему дают

вести ночной автобус

Сеговия сжимает руль

Деревенские новостройки

бросают свои березовые банджо

Сеговия прощупывается

как пульс самой жизни

Сеговия проходит сквозь поземки

и равнины Ла-Манчи

поля поля поля

замерзшей музыки

оттаивают в автобусном радио

Сеговия звучит

по всей ночной земле

Антикуэра

Гранада

Севилья...

Силуэт Альгамбры

в миллионах белых

рожденных из снега берез

осыпанных трелями черных дроздов

Сеговия отогревает руки...

Он узнает летящих черных кондоров

Он узнает свободную землю когда ее слышит

его звучание — проталины на ней

Он не терзается

он собирается с духом

он агитирует за любовь

Он слушает себя когда играет

и говорит с собой

и в себе откликается эхом

И ведет он дальше и дальше

свой автобус

по темным широким улицам

великой Москвы

по вечерним бульварам

мимо горящего огнями Кремля

погруженного

в чуткий сон

в великую русскую ночь

мимо балета Большого театра мимо института Горького

Джона Рида в драматическом театре

и героинь Таганки

Каменный Маяковский

пристально смотрит

сквозь пургу белых строчек

в зимний свет России

Сеговия слышит его каменный голос

и чувствует пульсацию крови

Пока он играет он все время

слушает жизнь

и продолжает движенье движенье движенье

сквозь русскую зимнюю ночь

Вот он в Москве

Сеговия играет не здесь

а музыка как оттепель

идет сюда по радиоволнам

над гоголевскими человечками

и застывшими влюбленными

вдоль полуночных улиц

светлых от любви и снега

Он слушает их двигаясь мимо

он слушает их

песню мира

которую он вряд ли услышит

дома

Которую слушает

Ленин

сквозь пятьдесят Октябрей...

Рис. Г. Пондопуло

В Сан-Франциско можно найти всевозможных поэтов, непохожих и даже противоположных друг другу. Но наибольший шум вызвала та поэзия, которая очень далека от «поэзии о поэзии», версификаторства, поэзии для поэзии и профессоров, господствовавшей в течение определенного времени в ежеквартальных журналах и в антологиях нашей страны и которая, разумеется, существует и в Сан-Франциско. Эту поэзию, которая приковывает к себе внимание, следует назвать уличной поэзией. Ибо она стремится вывести поэта из его эстетского убежища, где он пребывал слишком долго, созерцая свой пуп. Она стремится вернуться на улицу, где жила однажды, вырваться из классных комнат, из-под ведомства риторики, и — на деле — прочь с печатной страницы. Печатное слово сделало поэзию молчаливой. А поэзия, о которой я здесь говорю, — устная поэзия, рожденная как устное послание. Это и «делает ее» слышимой. Она читается в сопровождении джаза, чаще без него... Неважно, как ее назовут, к какой школе причислят. Важно, что эта поэзия использует свое зрение и свой слух так, как не использовала долгое время. «Поэзия о поэзии», подобно беспредметной живописи, атрофирует чувства художника. Он уже потерял, утратил способность чувствовать. (Недавно я шел по китайскому кварталу мимо рыбных рядов со знаменитым поэтом-академиком, и он не видел рыбы, судорожно хватающей ртом воздух, не слышал ее беззвучного шепота.)

И наконец, если брать шире, появление такой поэзии говорит о наступлении неизбежного — о возврате к социальному содержанию поэзии. Продолжая, но не повторяя тридцатые годы.

Фортуна

каждому приготовит свое

что кончено правильно

давно это было давно

то лето в Бруклине

когда улицу перекрыли

в жаркий день

и

ПОЖАРНЫЕ

включили брандспойты

и помчалась тогда вся детвора

с визгом на мостовую

и нас было

может дюжины две

там

где била

вода

струями

в небо

опадая на нас

было нас может шестеро

нагишом

под водопадом

и я помню Молли но потом

пожарные вдруг выключили брандспойты

и отправились обратно

к себе

и сели снова играть

в карты

как будто вовсе

ничего

не произошло

но я помню как Молли

посмотрела мне

в глаза

и казалось кроме нас

там не было никого

Мир превосходное место

чтобы родиться в нем

если вы не против чтобы счастье

было безоблачным

не всегда

если вы не против чтобы он обернулся адом

иногда

именно когда все прекрасно

ведь даже в раю

не поют

все время

Мир превосходное место

чтобы родиться в нем

если вы не против чтобы люди умирали

все время

или только голодали

какое-то время

ведь это не так ужасно

раз это не вы

О мир превосходное место

чтобы родиться в нем

если вы не очень против

пары мертвых голов

над вами

или нескольких бомб

время от времени

в ваши поднятые физиономии

или таких достижений

как наше Клейменое общество

что молится

на своих людей знаменитых

и своих людей забытых

и священников

и прочих охранников

и различные сегрегации

и расследования конгресса...

или иных прелестей деградации

что мы грешные

унаследуем

Да мир наилучшее место

для многих вещей

и чтобы смеяться

и чтобы любить

и чтобы грустить

и петь печальные песни и вдохновляться

и прогуливаться

глядя вокруг

и нюхать цветы

и на статуи смотреть

и даже думать

и людей целовать и