Александр Ольшанский - Стадия серых карликов

Он открыл тяжелую дверь с соответствующей надписью и остолбенел: он рассчитывал увидеть какое-то помещение, мебель, но здесь ничего подобного не было. Никакого бюрократического кабинета, а только полумрак, простор над головой, небо, трибуна посреди крыши для прямого и непосредственного руководства. С углов она освещалась юпитерами — недаром же перед домом стояло несколько телевизионных автосараев. Стало быть, все, что здесь происходило, прямиком попадало в историю литпроцесса.

Руководитель литературного процесса, когда рядовой генералиссимус привык к ослепительному мраку, оказалось, одет был без претензий — в фиолетовом халате с матерчатым непритязательным поясом и в располагающих к полному доверию кожаных шлепанцах на босу ногу. Особенно впечатляли грандиозно тонкие белые ноги.

Перед ним лежал доклад, видать, весьма руководящий, ибо поглядывая в него через очки, он выделывал руками замысловатые и, должно быть, очень содержательные пасы, по которым можно было догадаться, что руководитель направляет и поправляет движение десятков, если не сотен галактик. Иногда руководство шло чрезвычайно тяжело, и тогда Феникс Фуксинович натужно покряхтывал, возвращая на положенную орбиту всякие туманности и прочие космические тела. Бывало, что и борода трепетала на здешнем ветру, и крупные капли пота орошали его чело, просторное для всяких течений и движений. В каплях отражались лучи юпитеров и звезды, и капли сверкали, как изумруды необыкновенной чистоты, сравнимой по качеству лишь с чистотой помыслов и моральных устоев рядового генералиссимуса пера.

— Руководить в наших условиях литературным процессом — это, извините, управлять мирозданием, — сдавленно произнес Феникс Фуксинович и осведомился, принес ли Аэроплан Леонидович заявление о включении.

Только теперь он понял, насколько был наивен, полагая, что миром управляют из приемной Калистрата Домкратьева. Не отличился проницательностью и нынче утром, восхищаясь могуществом Декрета Грыбовика. Вот оно могущество, все всесилие — на крыше дома графа Олсуфьева. Вот он, тот скромный труженик, которому подвластны судьбы людей, народов, эпох и цивилизаций, вот чьим указаниям безропотно следуют планеты и звезды, галактики, вся Вселенная!

— Некоторые умники не берут во внимание рулевое сознание, — то ли жаловался, то ли продолжал читать доклад Феникс Фуксинович. — Оно возникает от характера руля, который в твоих руках. И уж поверьте моему опыту (кстати, я сегодня встречался с Виктором Василье…, извините, Борис Николаичем, мы обсуждали и эту тему, и он передавал вам всем самый искренний привет), руль куда больше виноват, чем человек возле него. Рулевое сознание, если хотите, — это квинтэссенция морали, научно-технического прогресса, революционно-демократической мысли прошлого века и всех разрешимых, трудно разрешимых и абсолютно неразрешимых противоречий протекания литературного процесса.

А есть еще умники, которые сетуют, что мы спутали анналы со скрижалями. Заповеди-де скрижальные стерли и по ним стали писать аннальные сведения о великих достижениях по дальнейшему улучшению руководства литпроцессом. Вообще-то, тут можно с кое-чем согласиться, ибо тут в силу рулевого сознания имелись издержки. Не будем мы путать больше анналы со скрижалями, сделаем анналы скрижалями, а скрижали — анналами. Но все же надо иметь в виду, что люди у нас быстрее перестраиваются, чем проходят производственный процесс журналы, отчего бывают у авторов одновременные, но как бы совершенно противоположные по смыслу публикации. Радоваться тут или плакать? Радоваться, друзья, потому что иначе нельзя расстаться с заблуждениями, стереотипами, иначе как можно перестр… Давайте ваше заявление, — в докладе, должно быть, закончилась страница, и руководитель решил уделить паузу посетителю. — И вот так уж десять лет, как Прометей, прикован к литпроцессу. — Эй-эй, куда? Туда нельзя!

Опытной рукой Феникс Фуксинович поймал гравитационное поле какой-то звезды и поставил ее на место. Аэроплан Леонидович понял, что ему тут больше делать нечего, поблагодарил руководителя литературного процесса и, скосив глаз на резолюцию «Включить в литпроцесс», попятился к выходу. От него, наблюдательного, не ускользнуло, как Феникс Фуксинович любовно погладил несколько ближних планет, восстанавливая их блеск, и хотя даже рядовой генералиссимус понимал, что планеты сияют чужим светом, ему все равно было жаль руководителя литературного процесса, на чьих широких плечах и на таких тонких и бледных ногах держалось все мироздание. Воистину Прометей, не по судьбе, а по рулевому призванию, хотя и без положенного орла, без цепей, но по долгу и велению… Следующую поэму о нем — «Прораб Вселенной», чтоб подлинное отличие провести от некоторых прорабов перестройки…

Напоследок, ко всему прочему, Аэроплан Леонидович стал невольным зачинщиком досадного происшествия. Как только он открыл дверь, на крыше образовался сквозняк — ведь ни окон, ни дверей, одна лишь трибуна из мебели да руководитель литературного процесса в халате, так нет же, так подуло-вертануло, взяло в кольцо и стало высасывать страницы руководящего доклада, вздымая их в небо. Феникс Фуксинович, придерживая очередную звезду, обернулся к нему, сказал своим видом, мол, что же вы, голубчик, тут устроили. Отпустил звезду и все-таки поймал заключительные страницы доклада с твердыми выводами и самыми искренними заверениями.

Рядовой генералиссимус захлопнул дверь и оказался около выхода. Пожилая леди в черном костюме, родившаяся наверняка в год змеи, выдавливала его взглядом немигающих водянистых глаз вон из дома графа Олсуфьева. Оказавшись на улице, Аэроплан Леонидович задрал голову, чтобы увидеть звезды и туманности, однако на сером московском небе ни черта не было. Недоумевая, пожал плечами и пошел к метро. Разве он мог догадываться, что Всемосковский Лукавый, фактически потерпев неудачу с потребностями Степки Лапшина, весь день срывал зло на его соседе?

Враг рода человеческого продолжал измываться над бедным рядовым генералиссимусом и ночью. От места управления литпроцессом Аэроплан Леонидович ехал, как все нормальные люди, на метро. В вагоне было пусто, когда вошла группа молодых людей весьма неформального вида — с петушиными прическами, торчащими и лиловыми, в клепано-переклепанных варенках и с прыщавыми физиономиями.

— Кому здесь нужна революция? — голосом робота спросил вожак юных сатанистов в шоколадного цвета шляпе и остановился напротив Аэроплана Леонидовича.

— Мне, — ответил он, поскольку всю жизнь состоял в первых рядах самых пламенных революционеров и считал, что революция — это самое прекрасное на свете. Не желать революции мог только контрреволюционер или враг перестройки, так как она тоже причислена к революции. Да разве мог рядовой генералиссимус пера хотя бы на миг допустить, чтобы его заподозрили в контрреволюционности? Если бы ему в глаза сказали: дурак ты, всяким дерьмом набитый, и то бы он не так обиделся. Потому что если уж заподозрили, то обижаться, как показывает практика, долго не позволяют…