Александр Ольшанский - Стадия серых карликов

— Присоединяйтесь к нам, гражданин, — сказал в шоколадной шляпе.

Не согласиться Аэроплан Леонидович тоже не мог, так как услышал почти знакомый лозунг. Как можно… Вышли на ВДНХ. Он подумал, что ребята решили организовать какую-нибудь демонстрацию или митинг, и тут пафос стал у него остывать. Насчет митингов ему было все ясно: собираются люди, чтобы поддержать или осудить, и почти всегда понятно, за что митингуешь. Вот за эту ясность он их горячо одобрил в письме Куда следует и потребовал включения времени участия в них в непрерывный трудовой стаж. Митинги в выходные, предпраздничные и праздничные дни, а также после работы он требовал оплачивать в двойном размере, как сверхурочную трудовую деятельность и распространить на них коэффициенты и льготы, существующие на Крайнем Севере, так как в делах демократических в стране образовалась повсюду, не взирая на разные климатические пояса, вечная мерзлота.

К демонстрациям широкого демократического плана у него отношение было довольно критическое. Он пришел к выводу, что если встретишь на улице демонстрацию, то бессмысленно узнавать, откуда она чешет и где у нее пункт назначения — наверняка демонстрирует какая-то группа, а все остальные — набежавшие любопытства ради.

Не так давно Аэроплан Леонидович вот так за компанию присоединился к толпе зевак, полагая, что он поддерживает демонстрантов, ратующих за свободу печати. А выяснилось, что он попал к демонстрантам-гомосексуалистам, в просторечии к голубым, требующих свободы мужеложества и лесбиянства. В итоге по его благородной спине загуляла спецназовская дубинка, причем ее владелец, охаживая рядового генералиссимуса, с наслаждением приговаривал: «И ты, пидор старый, СПИДу хочешь?» На помощь владельцам дубинок подоспели дамы бальзаковского возраста, решительно возражающие против еще одного дефицита, затем подключился и профсоюз проституток без особых фантазий, усмотревших в демонстрантах конкурентов и угрозу своему валютному плану. Короче говоря, Аэроплана Леонидовича угостили со всего размаха в районе затылка — авоськой с грязной свеклой и морковью, между которыми затесалась еще и пустая бутылка из-под кефира. С тех пор он невзлюбил демонстрации.

Клепаные неформалы, к большому удовлетворению рядового генералиссимуса, не потащили его ни на демонстрацию, ни на митинг, а предложили спуститься в туалет. Он зашарил по карманам в поисках двугривенного, поскольку без него не положено и по самой неотложной надобности. Вообще-то ему было обидно: нормальные революции первым делом захватывают вокзалы, почту, телеграф, радио и телевидение, а перестройка в первую очередь захватила туалеты. Еще в Москве было всего-навсего одно кооперативное кафе, еще в газетах поносили полуправду, не опускаясь до полной лжи, да и гласность еще была полугласностью и не вседозволенностью, а все уже стратегически важные отхожие места были оккупированы неподкупными предпринимателями.

C зажатым в кулаке трудовым двугривенным Аэроплан Леонидович вступил в подземное чистилище, и необычная картина предстала перед ним. Незаурядная даже с учетом привычки рядового генералиссимуса к необыкновенным приключениям, одолевавшим его в последнее время.

Металлистов клепаных, рычание магнитофонов, тяжкий прокуренный воздух, Сталину Иосифовну, покачивающую бедрами, и Черную Мамбу, вернее, то, что от нее осталось и что бродило здесь с совком и веником, к необычным явлениям он не отнес и в эпохее, точнее, опупее «Параграфы бытия», никак не отразил. Сэкономив на них внимание, он зоркость глаза направил на иных здешних обитателей — тут везде были призраки, бестелесные, как и положено, впрочем, узнаваемые, хотя среди них Аэроплану Леонидовичу было много совершенно незнакомых. Среди них, быть может, была и Анна Охватова, которую Иван Где-то все время тыкал ему под нос. Здесь, как он догадался, были авторы и их герои.

Тут бродил мрачный и под шофе Фадеев с пистолетом наготове, как марлевый колыхался Маяковский над таким же марлевым Белинским. Владим Владимыч куда-то вербовал неистового Виссариона, покашливающего и в стадии призрака. Белинский не соглашался с ним, как с Гоголем, и тогда нетерпеливый горлан как бы расхаживал туда-сюда и удивительно знакомым, картавым голосом и пафосом давил на революционного демократа: «Единица — вздо’г! Единица — нуль! — Затем для убедительности делал паузу и заканчивал: — Вот что такое паг’тия!»

— Да что скрывать: народ и партия едины! — кинул мощный мазок на марлевый спор великий былинщик и поэмер.

Однако коричневая шляпа не дала рядовому генералиссимусу пера вмешаться в спор классиков и поставить в нем точку. Шляпа еще раз спросила, нужна ли ему еще одна революция и, получив безусловно утвердительный ответ, потребовала не без злорадства:

— Тогда снимайте с себя все! Экспропр… пардон, приватизация вплоть до трусов и носков включительно.

— Па-а-азвольте, на каком таком основании?

— Именем ррревалюции! — коричневая шляпа так гаркнула, что и марлевый Маяковский застыл на месте.

Между тем рядом проплыл призрачный Гоголь в развевающемся плаще, с грустной усмешкой рассуждающий как бы сам с собой:

— Валюции, господа, они и есть валюции. От слова валить, сваливать, разваливать, валять, в том числе и дурака. Совершенно неподходящий способ для внедрения в души гармонии и порядка. Но я не знаю выше подвига, как подать руку изнемогшему духом…

Рядовому генералиссимусу еще в тридцатых годах было ясно сказано, что реакционные заблуждения господина Гоголя разоблачил бдительный революционный демократ товарищ Белинский, и поэтому он к словам автора «Мертвых душ» отнесся с классовым подозрением. А вот с требованием коричневой шляпы согласился, поскольку Аэроплан Леонидович, как и его соотечественники, был приучен делать все сознательно, знать, почему и во имя каких светлых идеалов надо жертвовать, вплоть до своей жизни — оптом на поле боя или в созидательных буднях в рассрочку.

Но все-таки Аэроплан Леонидович не до конца, не на все сто, как говорится, был беспрекословно-сознательным, ибо в позорно индивидуалистической манере, ну, все равно что частник какой, помыслил о возможном переодевании и его в марлю. Как-никак он и классик литературы, если разобраться, то еще какой, и герой героев — тут несомненных две порции привилегий положено, стало быть, по здешним порядкам его по крайней мере обязаны в два слоя марли обрядить.

И опять, в который раз шевельнулось в душе великого трансформатора и преобразователя честолюбие, упруго выгнулось, напряглось в ожидании долгожданного всенародно-всемирного признания, после которого можно будет и расслабиться, погуливать здесь в марлечках с Владим Владимычем, с Виссарионом Григорьевичем поспоривать насчет Гоголя, обзавестись тросточкой и цилиндром на манер Евгения Онегина, позванивать впопеременку с Герценом в колокол, висевшим здесь в закутке, на месте сливного бачка, с Пушкиным совершать прогулочки и поджидать здеся Ивана Где-то, чтоб, когда приведут, заместо марли попросить у Фадеева наган — ведь гладиаторы вообще, а идейно-художественные в особенности, не дружат!