Барбара Вайн - Черный мотылек

Когда Джеральд умер, ей позволили посмотреть на брата. До этого много часов — целые сутки — ее не впускали в комнату к больному. Доктор Наттол приходил, уходил, возвращался опять, предлагал прислать медсестру, но мама сама училась на медсестру и не нуждалась в помощнице. Джоан притаилась на верхней площадке лестницы, под дверью Джеральда. Там было темно, на лестнице всегда было темно, пока не зажгут газ. Она прислушивалась к бормотанию врача, к высокому, испуганному голосу матери, а потом Джеральд начал кричать: «Голова! Голова болит!» Он кричал от невыносимой боли, и Джоан зажала уши руками. Но крик становился все пронзительнее, и тогда она побеждала вниз и спряталась в кладовке среди швабр.

Потом наступила тишина, пришла какая-то старуха, говорила шепотом. Она пришла обмыть тело, как потом поняла Джоан. Вернулся доктор Наттол, отец проводил Джоан в комнату, где сидела мама, и доктор тоже был там, а Джеральд лежал на постели, изжелта-белый, как свечной воск, и неподвижно смотрел в потолок. Джоан сказали поцеловать брата, но она не сумела, не могла даже ничего сказать, только трясла головой. Когда Джоан стала взрослой и родила детей, она подумала, что родителям не следовало заставлять ее целовать труп.

Наступил вечер, ночь, но занавески в спальне не опускали. Сейчас небо над Ипсвичем светится словно бронза, но тогда по ночам оно становилось темно-синим и на нем проступали звезды. Джеральд лежал в комнате до утра, мама сидела у его постели. Джоан не могла вспомнить, сколько ни старалась, спала ли она и спал ли отец, но утром мама спустилась в кухню и готовила завтрак главе семьи — как всегда, как выполняла бы свой долг, даже если бы сама умирала.

Ждали гробовщиков. Джоан кто-нибудь сказал, что их ждут? Или она сама догадалась, когда гробовщики уже пришли, что их-то и ждали с утра? Нет, когда постучали в дверь, мама сказала, что это от гробовщика. Она даже назвала фамилию, но Джоан ее забыла, как забыла имя трубочиста. Стучат, сказала мама, это гробовщики. А потом: нет, они должны прийти в девять, а сейчас только восемь. Она опустилась на стул, так и не поставив чайник на плиту, и с беспросветным отчаянием в глазах взмолилась:

— Это трубочист. Я не могу сегодня заниматься дымоходом. Только не сегодня!

Никогда прежде родители не проявляли нежности друг к другу, она не видела ни поцелуя, ни ласкового прикосновения. Но тут отец, неуклюже ступая, подошел к матери, принял из ее рук чайник, обнял за плечи. Он поглаживал жену по плечу, а Джоан попросил:

— Сходи открой дверь, будь умницей. Скажи ему, сегодня нельзя. Объясни почему. Скажи ему про братика и попроси зайти в другой раз.

Она подошла к двери и открыла, но тут отец передумал, догнал ее и сам поговорил с трубочистом, а Джоан стояла рядом. Тогда она впервые услышала слово «менингит», которое на всю жизнь останется для нее самым страшным, хуже проклятия, словом, обозначающим беду, боль и утрату.

Трубочист к тому времени управился с чьей-то трубой, он уже вымазался в саже, одежда была черная, словно вся пропиталась угольной пылью, но щетки, орудия его ремесла, оставались чистыми, он каждый раз выбивал и начисто вытирал их после работы. Велосипед он прислонил к ограде. В те времена воры не интересовались велосипедами. Стоя у двери, Джоан могла разглядеть только переднее колесо и руль. Но сейчас она уверена, что когда-то видела этот велосипед целиком, с прикрепленной к багажнику металлической табличкой, где то ли белым по черному, то ли черным по белому было выведено имя трубочиста и перечислены услуги.

Другое дело — как выловить это имя из памяти. Она пыталась снова и снова, но безрезультатно. Вспоминалось только, как отец повторял: «Менингит, менингит», а трубочист ответил: какое горе, он придет в другой раз, на той неделе, когда им удобнее. В тот день явился еще посетитель — жена трубочиста.

Это было днем. К тому времени тело Джеральда уже унесли. Пришла тетя Дороти и привела с собой Дорин, а мальчиков оставила дома. Несмотря на свой возраст, Джоан тогда поняла, что, хотя на кладбище ходят мужчины, смерть, как рождение и брак, в первую очередь затрагивает женщин. Дорин исполнилось всего два года, но в этой ситуации она могла принять участие, а мальчики ни к чему. Весь день к их дому тянулись соседи выразить соболезнования, и когда в дверь снова постучали — примерно через полчаса после прихода тети Дороти, — все решили, что это еще кто-то из знакомых.

Тетя Дороти открыла дверь и провела в дом высокую женщину. Назвалась она по имени или просто «жена трубочиста»? Муж рассказал ей об этом несчастье, и вот она пришла выразить свое сочувствие, поддержать миссис Кэндлесс в тяжелой утрате.

Кто-то предложил гостье чашку чая, или мама, или тетя Дороти. Это Джоан помнила отчетливо, как и то, что женщина заговорила с Дорин, и Дорин тут же потянулась к ней, как тянутся малыши к любому человеку, кто проявит к ним искренний интерес. Но жена трубочиста отказалась от чая, пояснив — да, теперь Джоан отчетливо вспомнила, почему гостья отказалась от чая: сказала, что не может засиживаться, с ней пришли дети, или кто-то из детей, но она оставила их перед домом, было бы неприлично брать их с собой.

Облик этих детей стерся из памяти, хотя Джоан провожала их мать до двери, как ей поручили родители. Она открыла дверь и увидела ребятишек — троих или четверых? — возле калитки, где утром их отец прислонял велосипед. Мальчики, девочки? Почему память не сохранила этого?

Джоан открыла глаза, снова взялась за альбом и вспомнила кое-что еще: с того момента она испытывала что-то вроде благодарности к трубочисту и его жене за участие, и это побудило ее — к чему? Что-то она затеяла или даже осуществила ради этой благодарности — но что именно?

Воспоминания и успокаивали, и утомляли, поэтому Джоан легла спать пораньше. Утром, выпив чаю, она вернулась к фотографиям времен своей свадьбы, войны, рождения детей. Эти снимки поглотили ее полностью: их с Фрэнком медовый месяц, Фрэнк в военной форме, Питер, их первенец, в коляске. Фотограф часто поджидал возле детской поликлиники и снимал мамаш с детьми, когда они осторожно спускали или поднимали коляски по лестнице. Нашлась похожая фотография Энтони — должно быть, два года спустя фотограф все еще работал в этих местах.

А вот еще один снимок, который она давно не рассматривала: студийный портрет всей семьи, сделанный через год после демобилизации Фрэнка. Джоан сидит с маленькой Патрицией на руках, по бокам от нее мальчики, а муж стоит за спиной. Эти юные лица и наряды, которые даже сейчас казались ей модными и элегантными, увлекали больше любой телепрограммы. Последние дни она даже не включала телевизор. Но, отдаваясь на милость прошлого, погружаясь в чувства тех времен, она все-таки сознавала, что искать надо не там. Разгадка тайны не отыщется в первых годах ее брака, в той семье, которую создали они с Фрэнком.