Римма Глебова - У Судьбы на Качелях

Через два дня Дина осталась одна. Что ей делать в этих двух пустых комнатах? Мебель и все остальное на месте, а они ПУСТЫЕ. Может, ей надо еще попросить прощения, поползать на коленях? Может быть, Роману нужно время, какое-то время, чтобы он простил, примирился. Неужели все будет, как в том, когда-то прочитанном рассказе? Но писатель мог всё выдумать, а в жизни возможен другой вариант. Другой FIN. Надо подождать. Если мужчина любит женщину, он не сможет так легко всё перечеркнуть. А если больше не любит? Худшее, что может случиться с женщиной — это потеря любви мужчины.

Однако к большому счастью и благоразумию нашей героини (которой читатель сочувствует, или не сочувствует), все-таки она была достаточно дальновидна и не напрасно в свое время читала хорошую прозу известных писателей, все произошло несколько другим образом. Точнее сказать, ничего экстрадионарного не произошло. По той причине, что Дина ничего не рассказала. Она проиграла в своем воображении всё, что она может сказать, и всё то, что ей может сказать Роман, и примерно какими словами, и чем это закончится — полным крахом и гибелью Помпеи — разрушением семейной жизни. Но собственная честность и успешно привитая с детства правдивость не позволяли ей совсем умолчать и «жить во лжи».

— Рома, а я там влюбилась, — сообщила она с безмятежной улыбкой и легкомысленным тоном, но ощущая внутри неприятный холодок.

— В самом деле? Так я тебе разрешил, — легко улыбнулся Роман, его взгляд на одно мгновение стал колючим, но тут же он рассмеялся. — Подробности можешь не сообщать. Я так рад, что тебе не нужно делать операцию, ты ведь не знаешь, как я боялся.

Дина была поражена. Не тем, что он боялся за нее — это было естественно, а тем, что… Значит, он настолько боялся и предполагал, что для нее всё может закончиться плохо, что в душе готов был позволить ей всё, что угодно. Всё, что ей угодно. И теперь, помня об этом, он не мог покривить душой даже сам перед собой, и счел возможным не принять ее будто бы признание всерьез. Она ведь и не сказала всерьез, и тем самым нарисовала ему легкий и единственно возможный путь.

Конечно, Дина знала, что муж ее любит. Но даже предположить не могла, что его любовь простирается так далеко. Поэтому вообразила себе совсем другой, самый худший вариант. И, чтобы его не допустить, но и не иметь на душе грех, она и выбрала иной путь, как оказалось, вполне удачный, без трагедии и без крушения.

И все-таки… Дине пришло в голову другое соображение. Похоже, она опять все выдумала. Ничего подобного у Романа в голове не было. Он ведь большой собственник, как все мужья, и любящие, и нелюбящие. Она пошутила, и он тоже пошутил. А насколько искренни были они оба. В сущности, это не так важно. Время своим ластиком всё сотрет.

Оставим наших героев на этом месте — мучаться им, или не мучаться. Все варианты имеют право быть. FIN — на усмотрение читателя.

Вчера на перемене Нина обозвала меня шантажистом. Дома я посмотрел в словаре и сегодня популярно объяснил ей значение этого слова. По моему объяснению выходило, что ко мне оно вовсе не применимо. Просто есть такие люди, которые шуток не понимают, сказал я, выразительно глядя в ее светлые неспокойные глаза, но они не очень-то понимали меня, — слушая вполуха, Нина посматривала в сторону: там, в группе мальчишек торчал рыжий Левкин чубчик и слышался его низкий голос (у Левки голос уже почти как мужской, и усы пробиваются, да и многие ребята уже в порядке, а у меня — это в восьмом классе! — ни голоса приличного, ни над губой ни черта не растет). В другое время я бы обязательно присоединился: Левка всегда расскажет что-нибудь интересное, вычитанное из очередной «безумно увлекательной» книжки (Левка может читать фантастику круглосуточно), да и потом, он ведь мой друг. Но сейчас мне непременно хотелось доказать Нине, как она ошибается в отношении меня. Ничего я не доказал, она повернулась и ушла в класс. Мне стало обидно, и остаток перемены я бродил по двору, мысленно исследуя свои разные поступки, а при воспоминании о сегодняшнем случае я даже громко рассмеялся.

Нина сидит впереди меня, и я по мере возможности этим пользуюсь. Тянет меня на «шалости» — по выражению нашей училки по литературе Марии Павловны. Так вот, я уронил ручку и полез за ней под стол. И увидел Нинкины ноги. Босые! Блестящие лаковые черные туфельки стояли сиротками, отодвинутые назад, близко ко мне. Наверное, они ей жали. Нинкины розовые голые пальцы смешно шевелились, то топырились вверх, то перекрещивались друг с дружкой, всё сидел бы под столом и рассматривал, да пора вылезать. Но пропустить это просто так я не мог. Я быстро подтащил черные туфельки к себе, скинул свои туфли — разношенные и видавшие виды, и подвинул их к Нинкиным ногам. И сел, глядя безмятежными глазами на Марию Павловну — Машу, как мы все ее между собой называли, — она молодая и красивая, по виду совсем девчонка, из института только выскочила, и мы у нее первые ученики.

Мы еще называли ее «непорочной Машей» — за голубые наивные глаза и мягкую улыбку розовых некрашеных губ. Хотя она очень старается выглядеть взрослой и уверенной и всё в нас, оболтусах, понимающей.

Маша остановила на мне свой испытующий взгляд — она всегда готова в чем-нибудь неадекватном меня подозревать (или — подозреть? — надо глянуть в словарь синонимов). Сейчас вызовет — догадался я. Но Маша вызвала Нину. Я внимательно изучал глазами доску: на ней было написано сложное и длинное предложение, а что с ним надо было делать, я, естественно, не знал, очень занят был под столом. Я изображал мыслительный процесс и, конечно, не обращал внимания на происходящее. Только крепко сжал губы, чтобы не смеяться, как другие. Но если бы я даже вынул свои глаза и приклеил их к доске, я всё равно бы видел, как Нинка, вскочив и сунув во «что-то» подвернувшееся свои красивые ножки, шлепает по проходу, с недоумением глядя вниз, под хохот класса останавливается у доски, с негодованием сбрасывает мою замечательную обувку, и стоит на полу босая, с очень розовым лицом. Подумаешь, голые ступни, что такого? Но розовость на Нинкиных щеках разливается ярким цветом, ну точно, как варятся раки в тазу — становятся красными, но не сразу, а постепенно. Можно подумать, что ее совсем раздели, так она отреагировала. Слишком «неадекватно» — любимое Машино словечко.

— Чья это обувь? — спрашивает Маша и брезгливо поднимает за краешек одну мою туфлю (туфель?), становится видна грязная подошва с налипшим куском чего-то подозрительного (на что это я наступил и даже не заметил, когда шел в школу?).

От хохота кто сползает под стол, кто складывается пополам, а мой сосед Левка только грустно улыбается толстыми губами и старается не смотреть на меня. Маша подходит ко мне (ну конечно, сам себя выдал, что не смеялся), наклоняется совсем близко, я чувствую запах духов и теплую волну, исходящую от ее рук и плеч (почему-то я сразу вспотел), достает из-под стола черные туфельки и несет их Нинке. А мои туфли ставит в угол — видимо, вместо меня. Нина, опустив глаза, обувается и уже намерена вернуться на свое место, но Маша движением руки останавливает ее — с предложением на доске необходимо разобраться, Нинкины красные щеки ей до лампочки, знания прежде всего, и Нина бросает на меня непрощающий взгляд.