Поль-Лу Сулитцер - Ханна

Все, казалось, застыло в странной ирреальности. Менделю удается выбраться из-под тела упавшей на него женщины; какое-то время он сидит, прислонясь к стене, созерцая комнату, где нет ни малейшего движения. „О Господи!“ Длинный стол закрывает от него тела Пинхоса и атлета, но ни один из них не подает признаков жизни. „О Господи!“— повторяет Мендель. Держась за стену, он с трудом поднимается на ноги.

У Пинхоса Клоца сломана шея, как и у Пельта Мазура. Невероятно, но, умирая, этот тщедушный человек ухитрился всадить в грудь Эрлиха огромный нож, какими обычно разделывают мясные туши. Мендель не видел ножа у него в руках. „Он его, вероятно, прятал под своими проклятыми кафтанами“.

Через семь часов Мендель — на вокзале. Он встречается с Марьяном Каленом.

— Ты мне нужен.

— Я не могу вот так, сразу, бросить работу, — говорит мальчик. — Я работаю в порту.

— Сколько ты зарабатываешь, малыш?

— Рубль тридцать копеек за ночь.

— Вот тебе 500 от Ханны и меня. Ты нам их вернешь через двадцать лет в этот же день и час. Садись.

Марьян устраивается на сиденье повозки Пинхоса Клоца, к которой сзади привязана лошадь, нанятая Менделем.

— Для начала — один вопрос. Есть ли хоть малейшая вероятность, что Тадеуш причинил зло Ханне? Подумай хорошенько.

Юный Каден долго думает и трясет головой.

— Нет. Если не считать…

— Если не считать того, что произошло в постели? Я знаю. Все?

Марьян кивает.

— Ты имеешь представление о том, где Тадеуш может быть сейчас?

Марьян начинает говорить о пражской комнате, но Мендель его прерывает:

— Это я тоже знаю. Я туда сегодня заходил. Там его не было. Хозяйка не знает, куда он подевался две недели тому назад. Может быть, ты что-нибудь знаешь?

— Нет, не знаю, — говорит Марьян. Он тоже заметил исчезновение Тадеуша. Тот забросил занятия в университете, не посещает больше книжный магазин. Он испарился. Его нет в Варшаве. Говорят, у него неприятности с полицией. Отъехав от вокзала, Мендель останавливает повозку.

— Знаешь, — говорит он, — возможно, со мной случится какая-нибудь неприятность в ближайшие два часа. Я внес некоторый беспорядок в этот чертов город. Но я также и узнал многое. И если у меня будут неприятности, ты повторишь Ханне все то, что я тебе сейчас скажу. Она говорила мне о тебе. Кажется, она тебе доверяет.

Марьян опускает голову, снова поднимает и серьезно, по-взрослому смотрит на Менделя. „Если бы у меня был сын, — думает Мендель, — я бы хотел, чтобы он походил на этого мальчика. Плохо только, что он не умеет смеяться“.

— Сначала о Лейбе Дейче. Я заходил к нему и вытащил его из постели. Мы с ним поговорили. Он внезапно вспомнил, что должен Ханне четыре тысячи рублей. Вот они с выправленными бумагами. Ты их передашь малышке. Если ей понадобятся дополнительные объяснения, пусть едет в больницу. Дейч пробудет там какое-то время: он сломал скамейку своей головой. Хорошо?

— Хорошо, — отвечает Марьян, принимая деньги и бумаги.

— Теперь о более серьезном. Пинхос Клоц умер. — Мендель рассказывает все, ничего не упуская. — И о Доббе. Она сумасшедшая и доказала это. Она ополчилась на Ненского с невероятной злобой. Вступила, я бы сказал, в заговор с раввином, ксендзом и даже с русским прокурором, которому неплохо заплатила за преследование польского студента. Она запустила чертову машину, чтобы доказать, что Тадеуш не только изнасиловал и пытался убить еврейскую девушку, которую предварительно соблазнил и обесчестил, но и прячет у себя среди книг революционные прокламации. Ее стараниями Тадеуша выгнали из университета, выгнали с позором. Она заплатила Гловачихе, хозяйке Тадеуша, за то, чтобы та сказала все, что требовалось, чтобы у парня были самые крупные неприятности. Она своего добилась: его ищет полиция. Добба почти разорила себя этими махинациями, но сполна отомстила Тадеушу якобы за девочку. Ты понимаешь, парень? Вот что ты скажешь Ханне: ослепленная безумной ревностью, Добба действовала в своих собственных интересах. Ты понимаешь?

— Думаю, что да, — говорит Марьян.

— Ты скажешь Ханне, что Добба чертовски опасна и что… Мендель умолкает. Объясняя парню происшедшее, он уяснил все сам для себя. Смутная догадка, которая с момента получения письма в Данциге не переставала донимать его, поднялась на поверхность и стала очевидностью. А раз так… Несмотря на усталость, на раны, которые вновь открылись, когда он разбивал голову Дейча о скамейку; несмотря на то, что время торопит его, ему надо еще кое-что сделать. Для этого юный Марьян не подходит. Он смотрит на часы и отмечает, что у него еще есть немного времени.

„У тебя в распоряжении целых семьдесят пять минут, Мендель; этого тебе должно хватить, чтобы поехать за нею, вырвать ее у Доббы, поместить куда-нибудь, где бы она была в безопасности, и сесть в этот чертов поезд. Мальчик этого не сделает. К тому же ты в ответе за нее, ты в ответе за нее десять лет с той минуты, когда взял ее с собой и заплакал над нею. Нравится тебе это или нет“.

Он улыбается Марьяну.

— Поправка: ты встретишься с Ханной не на улице Гойна.

Он называет адрес Кристины на улице Мировской, той самой, к которой однажды явилась Ханна, чтобы прервать их „конфиденциальную беседу“.

— Прощай, малыш. Храни тебя Господь, если он существует.

Он приезжает на улицу Гойна весь в снегу. Молочная закрыта. Темно. Он проходит по коридору, стучится и сталкивается с Доббой. На исходе этой длинной ночи он уже совсем без сил, в голове — туман. Тем не менее надо следовать выработанному плану.

— Дело сделано.

Тупой взгляд носорога.

— Вы его нашли?

— Нашел и убил, — отвечает Мендель. — Это то, чего мы хотели, вы и я, не так ли?

Добба всей своей массой заслоняет проход. Он вынужден ее малость толкнуть, чтобы войти в первую комнату. И там, чуть поколебавшись, Добба спрашивает:

— Польского студента, да?

„Она себя выдала! — думает Мендель. — Она знала, что студент ни при чем или почти ни при чем, и все же своим письмом навела меня на него“.

— Кого же еще? Он защищался.

Он показывает свою руку — на ладони и пальцах запеклась кровь. Беседуя с Доббой, он переступает порог второй комнаты. Когда он заходил сюда одиннадцать часов назад, Ханна спала— „под действием лекарства, выписанного врачом“, как объяснила Добба; и действительно, напрасно Мендель пытался ее разбудить — она не пошевелилась. Теперь же Ханна широко открывает глаза.

— Не может быть! Мендель! О Мендель!

Он берет лампу, чтобы лучше видеть девушку, и приходит в ужас от ее худобы и крайней слабости. Он опускается на колени у кровати, чуть ли не с ненавистью думая про себя: „И ты мог бы уехать в Австралию, не повидав ее?“ Огромная любовь к ней переполняет его, любовь вместе с нежностью и восхищением, любовь, в которой до сегодняшнего дня он не осмеливался себе признаться. Он целует ее в лоб и шепчет на ухо: „Не говори ничего. Я тебя увезу…“