Избранные произведения писателей Дальнего Востока

Утром восьмого августа неожиданно огласили приказ: пациентов слишком много, во временном пункте первой помощи обслужить их невозможно, поэтому часть пациентов переводится в отделение военного госпиталя в Сёбара. Пусть все, кто способен добраться до Сёбара поездом, своевременно заявят об этом.

Народу умирало много, но раненых прибывало еще больше. Только успевали убрать трупы, как поступала новая партия раненых. Классные комнаты и палатки во дворе были переполнены. Не хватало места даже в соседних крестьянских домах и сараях. Многих пострадавших размещали во дворах, под открытым небом. И начальная школа в Хэсака не являлась исключением. Во всех прилегающих к Хиросиме городах, поселках и деревнях школы приспосабливались под госпитали и, судя по всему, были переполнены. Возникла необходимость перебросить часть раненых в более отдаленные районы, чтобы в какой-то степени обеспечить их медицинской помощью и кровом.

— Слушайте срочное сообщение, — повторял санитар. — Каждый, кто хочет отправиться в Сёбара, пусть заявит об этом. Поднимите руку все, кто способен самостоятельно доехать поездом до Сёбара! От Хэсака до Сёбара поезд идет три часа.

— Кто хочет поехать в Сёбара? — вторила ему женщина из Лиги защиты родины. — Все, кто способен добраться поездом, поднимите, пожалуйста, руки. От Хэсака до Сёбара три часа езды.

Лежавший на спине Иватакэ приподнял кончиками пальцев опухшие верхние веки и уперся взглядом в потолок. Он ясно различал прожилки на потолочных досках и решил, что вполне способен без чьей-либо помощи добраться до станции. Сомкнув глаза, он поднял руку. Слабость была так велика, что кисть поникла, как перешибленная.

Все остальные были в нерешительности.

— Бросьте издеваться над нами, — сказал кто-то возле Иватакэ. — Я вот хочу поехать, да не могу.

«Кто это такой? — заинтересовался Иватакэ. — В каком он состоянии?»

— Кто хочет — пусть едет, а мне и здесь хорошо, — послышалась рядом ворчливая скороговорка.

— Я еду, — раздался чей-то выкрик.

«Хорошо бы добраться живым до Сёбара», — подумал Иватакэ. Если уж умирать, то не в поезде. Ведь Сёбара — его родной городок, там он родился. К тому же начальник Сёбарского отделения Первого Хиросимского военного госпиталя профессор Фудзитака — его односельчанин. Он окончил тот же университет, только раньше. Фудзитака — человек строгий, но отзывчивый. «Уж мази-то он для меня не пожалеет, — решил Иватакэ. — Нельзя упускать случай». Он попытался поднять не одну, а обе руки. Но ему пришлось левой рукой подхватить правую, иначе она упала бы на одеяло.

— Можешь опустить руки, — услышал Иватакэ.

Опустив руки, он приподнял кончиком пальца верхнее веко и увидел, что санитар прикрепил к его ремню бирку. Иватакэ привстал и взглянул на нее. На бирке черной тушью было написано: «Едет в Сёбара».

— Когда отправление? — спросил он у санитара.

— Как только выясним, сколько желающих. Сбор во дворе.

Наступило время обеда. Принесли нечто непонятное: то ли жидкую кашу, то ли суп. Есть — вероятно, из-за высокой температуры — совершенно не хотелось. Иватакэ выпил только чашку чая.

В три часа дня был объявлен сбор. В школьном дворе, где стояла нестерпимая вонь от лежавших штабелями мертвых тел, собралось не менее шестисот человек. Выстроившись в колонну по одному, пострадавшие двинулись по тропинке между рисовых полей к станции. Иватакэ шел, поочередно поднимая то правое, то левое верхнее веко. Вид у всех был самый плачевный. Казалось, это тянется длинная процессия привидений.

Взбираясь на холм перед станцией, Иватакэ почувствовал нестерпимую жажду. Он обратился к старухе, стоявшей у входа в свой дом по правую сторону дороги:

— Дайте, пожалуйста, напиться.

Старуха без всякого отвращения взглянула на распухшие щеки и обожженные губы Иватакэ и пошла в дом, тихо бормоча:

— Он хочет пить... Ах, бедняга!.. Он хочет пить.

Вскоре она вернулась с большой чашкой на подносе. В чашке была не вода, а холодный крепкий чай.

«Мы сели в поезд, — вспоминает Иватакэ, — и к вечеру были уже на станции Сёбара. Грузовик отвез нас не в отделение госпиталя, а в школу. Нас поместили в классной комнате второго этажа на полу. Все было точно так же, как в начальной школе Хэсака. К тому времени, когда я наконец отыскал себе место на полу, я уже не сознавал, что со мной и где я. Вечером температура поднялась еще выше, озноб усилился. Язык и губы не слушались меня. Я не мог издать ни одного звука. Смутно припоминаю, что в ту ночь объявляли воздушную тревогу.

За время болезни я трижды терял сознание. В первый раз — сразу после взрыва. Во второй раз — когда после утомительной поездки на поезде мы прибыли в школу в Сёбара. И в третий — в первой декаде сентября, когда у меня началось то, что теперь называется лучевой болезнью, и я несколько дней находился между жизнью и смертью. Естественно, что в это время я не мог ясно воспринимать все происходящее и мне было трудно наблюдать за симптомами и течением болезни.

Утром девятого августа температура понизилась, и я постепенно начал приходить в сознание. В этот день военный врач сделал обход и дал указания санитару. С тех пор как я перенес бомбардировку, меня впервые осмотрел врач, но он не счел даже нужным прибегнуть к помощи стетоскопа.

Все у меня — голова, лицо, шея, спина, руки, пальцы и даже уши — было обожжено. С запястий слезла кожа, а спина, как мне говорили, напоминала говядину, только что не торчали наружу ребра. Позднее я узнал, что при взрыве выделилось тепло температурой в несколько тысяч градусов.

Санитар смазал мои ожоги какой-то жидкостью, напоминающей пикриновую кислоту, наклеил на спину марлевую салфетку примерно в один квадратный фут. На этом он посчитал свою миссию законченной и перешел к следующему пациенту. Да и чего можно требовать от санитаров, когда на их плечи свалилось сразу несколько сот раненых? О такой роскоши, как вежливость и внимательность, не могло быть и речи.

На следующий день, десятого августа, санитар пришел сменить марлю. Когда он начал отдирать салфетку, я невольно закричал от боли. От тяжести моего тела, жара, всевозможных выделений марля прилипла всей своей поверхностью. Санитар отдирал ее снизу, и я из-за нестерпимой боли, упираясь руками в пол, приподнимался все выше. Наконец руки мои подогнулись, я с воплем рухнул на пол, а марля осталась у санитара. Метод нехитрый, но чрезвычайно болезненный. Не обращая внимания на выступившую кровь, санитар с помощью кисточки смазал мне спину лекарством и наклеил новый кусок марли. Затем он прошелся кистью по моему лицу, шее, рукам и пальцам и перешел к следующему человеку. Такое лечение при всей своей выносливости я с трудом мог выдержать. Здесь, в Сёбара, пострадавшие тоже умирали один за другим, и их трупы сразу же выносили наружу. Санитарам помогали женщины из Лиги защиты родины. Они убирали за пациентами, выносили судна, но делали все это молча, стараясь не раскрывать рта из-за наполнявшей все здание нестерпимой вони.