М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 1

- Кто такой Рескин? - удивился Струев. - Эмигрант вроде тебя?

- Я не эмигрант, - сказал Гузкин, делая ударение на каждом слове, - а Рескин был философ искусства, или, как сказали бы сегодня, культуролог.

- Рескин, Гузкин, - я подумал, вы родственники.

- Рескин давно умер, - пояснил Гузкин необразованному Струеву, - но и среди живых есть замечательно интересные личности.

- Не хуже Рескина? - спросил Струев; непонятно было, насмешка это или наивный вопрос.

- Что ж, среди наших друзей есть люди исключительные. Они навещают меня в Венеции, - Гузкин хотел назвать Ле Жикизду, Ростроповича, Умберто Эко, но сдержался. Воспитанный человек не хвастается знакомствами, подумал он. Да, я друг Ростроповича, и что с того? Да, я летаю к нему на канцеры, и мы в его артистической уборной сидим и пьем водку. Да, я мог бы и об этом рассказать - другой на моем месте обязательно рассказал бы, что пьет водку с Ростроповичем. Я же не буду делать из этого факта особого события. При том образе жизни, который я веду, это в порядке вещей - иметь друзей такого калибра. Скромный человек промолчит.

- И что же вы там делаете? Собираетесь - и водку пьете?

- Почему же именно водку? Чаще тосканское вино.

- Какая же разница?

- А ты приезжай, попробуй. Мы вечерами ходим в тратторию «Джанни», как раз рядом с домом Рескина. Чудное место, с колоритом, с характером. Сам Джанни - простой трактирщик - и, представь, тянется к культуре. Собираются милейшие люди, - и Гриша рассказал про министра русской культуры Аркашу Ситного, его заместителя Голенищева, культуролога Розу Кранц, про тех, что останавливаются у них и вечерами хаживают к Джанни, поют итальянские песни и пьют тосканское. - Кого только не встретишь в Венеции, - пришлось рассказать и про Ле Жикизду с Ростроповичем, но сделал это Гриша деликатно, без нажима; просто друзья - ничего особенного, такие вот завелись друзья. - Поэт Бродский, - закончил Гриша свой рассказ, - каждый год в Венецию ездил.

- Ну и дурак

- Бродский - дурак? - Гриша даже привстал. - Ты думаешь, что говоришь? Ха-ха! Бродский - дурак! Ну и ну!

- А разве умный? - спросил Струев, который читал два стихотворения и те сразу же позабыл. Ему нравилось дразнить Гузкина.

- Умен ли Бродский? - Гриша вспомнил, как Ефим Шухман называет Бродского великим стоиком. - Не нам решать - его мир признал. И потом: неужели ты не принимаешь стоицизм Бродского?

- В чем стоицизм выражается? В поездках в Венецию и в тосканском вине?

- В стихах, - сказал Гузкин, - ты их читал?

- Как-то случая не было.

- Сейчас, сейчас, - Гузкин хотел пойти к книжным полкам, но Струев остановил его.

- Пожалуйста, не надо.

- Я наизусть прочту. Сейчас, вот сейчас, - и Гриша прочел любимые строчки, те, которые читал Барбаре во время прогулок по Рейну и позже - Клавдии подле камина на рю де Греннель. Он прочел их немного равнодушным, монотонным голосом, как читал их сам поэт, подчеркивая стороннее отношение к действительности - отношение мужественного наблюдателя, изгнанника и гражданина мира. Строчки эти, как казалось Грише, проникали в сердце.

- Скучно, - сказал Струев, - и нудно. Зачем ты так долдонишь?

- Бродский - скучно? Венеция - скучно?

- Очень.

- А Нью-Йорк? Тоже скучно? Ха-ха! Нью-Йорк - знаешь, как про него говорят? - это город, где сегодня забудут то, что ты узнаешь только завтра.

- И узнавать я этой чепухи не стану. Я уже сегодня, Гриша, знаю то, что в Нью-Йорке не узнают никогда.

- И что же ты такое интересное знаешь?

- У меня мать похоронена на Востряковском, отец под Ростовом. Какой тут, к чертовой матери, Гран канал, какой Нью-Йорк

- Искусство, Семен, - сказал Гузкин, - делается не на кладбищах, а в Нью-Йорке и Париже.

- Разве? Почему же там сейчас никаких художников нет? А на кладбищах - полно.

- Как это нет? - ахнул Гузкин. - В Париже художников нет? А Жоффруа Тампон-Фифуй? А Гастон Ле Жикизду? Ты просто их не знаешь - а знать надо.

- Это кто ж такие?

- Это, Семен, и есть современное искусство.

- Что ж они сделали такого?

- Тома можно написать! Тома! Да ты почитай Розу Кранц, она регулярно обозрения выпускает.

- Пример приведи.

- Гастон, например, - о, это очаровательный парень, абсолютно наш человек, брат по крови, if уоu know what I mean, - Гриша пересыпал свою речь иностранными словами, это нравилось ему самому и раздражало Струева, - Гастон устроил в Париже восхитительный перформанс: обмазал клавесин навозом и сыграл мазурку. В гостиной особняка на рю Греннель! Ха! Париж - требовательный город! Здесь у тебя спросят; а вы что новенького нам принесли? О, их не проведешь! Поверь, удивить парижскую публику непросто. Многие старались - и напрасно. Но Гастон ошеломил всех. Вообрази: Клавдия Тулузская (ты, конечно, слышал об этой семье, церемонные люди, поверь) - сама Клавдия Тулузская отплясывала мазурку под эту навозную музыку! Мы так смеялись! Оскар Штрассер - я познакомлю тебя с Оскаром, ты его полюбишь - хохотал так, что сел на пол.

- Над чем же вы смеялись? - спросил Струев. - Смеялись над чем?

- Как это: над чем? Не понимаю тебя, Семен, - сказал Гузкин, а сам подумал: уж, во всяком случае, было посмешнее, чем угроза облить меня бензином в выставочном зале. Вот то была шутка, понятная тебе, Струев. Однако воспитанный Гузкин запретил себе думать о некрасивом прошлом. - Мы смеялись, сказал он терпеливо, - над парадоксами творчества, над забавной выдумкой. А ведь он ревнует, наконец догадался Гузкин, самым банальным образом ревнует; привык в Москве быть первым, а здесь придется потесниться, - Гастон славится тем, что умеет из двух простых субстанций (навоз и музыка, например) создать третью - столь же первичную. Навозная музыка - разве было прежде такое явление? Разве художник - в своем роде не Бог?

- Идиот, - сказал Струев, - клинический идиот.

- Да, можно сказать и так! - Гриша принял слово «идиот» в качестве антитезы божественной природе художника, - можно сказать, что художник идиот. Шут! Циркач! Пусть так! Все мы - шуты, идиоты и демиурги! Оставим здравый смысл мещанам и партаппаратчикам! Ха-ха!

- А мы с тобой кого потешаем - не мещан разве? Раньше партаппаратчиков, теперь - мещан.

- Хоть Гитлера - не возражаю. Это провокативное искусство, которое будит мысль. И если я разбужу мысль в Гитлере или Сталине - буду доволен, - Гриша почувствовал, что разговор превратился в выяснение отношений. Он хочет показать мне - и себе в первую очередь, - что не зря остался в России. Как же все они, приехав оттуда, стараются, из кожи вон лезут, чтобы держаться независимо. Как они тщатся показать, что нет отличия между жизнью здесь и там. Оправдать свою лень, свою неудачу. Впрочем, что им остается, думал Гузкин. Не стану реагировать, подумал он. Только не поддаться этому развязному тону, не уронить себя. Гриша протянул руку к сигарам - порой имеет смысл закурить: дымовая завеса между собеседниками помогает. Да и сигареты Струева раздражали его; если уж в комнате накурено, пусть это будет благородный табак