Александр Дорофеев - Московское наречие

Но многие были населены. По ближайшему двигалась луна Тиакапан – Та, которая указывает путь. И тут же пританцовывал беспутный Ауя с веником в руке – такой гласный, легкий, беззаботный бог сладострастья и веселья. Увы, криводушный! За ним волокся неприметный с первого взгляда, но тяжелейший похмельный хвост.

На четвертом небе Венера хозяйничала в нежном доме утренней зари, где Туз бывал редко, просыпаясь обычно к полудню. Седьмое, прозрачно-голубое, шептало о бесконечной беременности. От края до края возлежала на нем Уицилопочтли – Великая Праматерь с ожерельем из человеческих рук и голов, точь-в-точь как у индийской Шакти. Покоем и счастьем здесь и не пахло, но бытием во всей полноте – жизнью и смертью.

Двенадцатое было общежитием ацтекских богов. Когда-то они боролись за любовь людей и жертвовали собой, чтобы заслужить ее. Пернатый змей Кецалькоатль, каясь после загула, пролил свою кровь, давшую ход нынешнему, пятому по счету, Солнцу.

Последнее небо расщеплялось и двоилось в глазах. Так часто бывает с сокровенными местами происхождения – никак не разглядеть в подробностях. Все клубится, перетекая из одного в другое, – земля и небо, огонь и вода, пространство и время, цветок и песня, ночь и ветер. Даже владыка Ометеотль, создавший самого себя и завязавший пупок огня после рождения вселенной, казался то мужчиной, то женщиной.

«Да, все двойственно. Хорошее отчасти плохо, и наоборот, – услышал Туз его голос. – Первый человек, сотворенный Мной из маиса, был среднего, как и само двуединство, рода. Он жил в кукурузном раю, покуда Я не разделил его, создав жену из ребра. Тогда и выяснилось, сколь слаба разобщенная двоякость – уже не в силах противиться темной основе. А нынешнее модное триединство – это та же двойственность, но с еще одним измерением – таким, правда, тонким, что не часто проявляется. К примеру, гроза и дождь обычны, а радуга – редка, хотя и триедина с ними»…

Прищурившись, Туз еще раз глянул на тринадцатое небо и различил огромную грушу с четырьмястами плодами в виде «У».

«Это Груди времени, кормившие людей еще до их рождения, – сказала Кальи в самое ухо и потянула за руку. – Пойдем отсюда, уже пора. Тебе надо отдохнуть. Преисподнии не покажу – там ветер из ножей в густом тумане и хищники пожирают сердца. А райских обителей четыре. Они ближе к земле, чем к небесам»…

Привлекательнее прочих выглядел дом кукурузы, куда попадают женщины, умершие во время первых родов. Правда, зачем-то раз в пятьдесят два года они являются живым в неприглядном обличье – голые черепа и когти на руках-ногах. При встрече непременно превратят в жабу, если не успеешь укрыть лицо листом магея. «Вон сколько их, заколдованных, – кивнула Кальи в сумеречную уже сельву. – Скачут и тужат, скрежеща»…

Туз понял, что на землю, которую он столько лет бездумно и бесчувственно топтал, нисходят все божественные силы. Только на ней обретает смысл происходящее в небесах…

«Ее оплодотворяют боги, – указала Кальи за океан, примерно на дальний российский восток, куда падало солнце. – Там ее влагалище». Туз немедленно представил, как хорошо сейчас будет солнцу, и, едва они вошли в хижину, завалил Кальи в гамак.

На другой день помогал ей охотиться на игуан, ловил лягушек и бил индеек палкой. Узнал, что век у ацтеков равен пятидесяти двум годам, так что Кальи исполнилось всего-то двадцать шесть. Вечером на берегу океана, она молилась, поминая Хесуса Кристо, вирхен Марию, творящего день Тонатпу и крылатого ящера Тонакатекутли, властителя плоти и силы, – помесь игуаны с индейкой.

Она, видимо, не решалась ходить с Тузом по небесам каждый день и бегала одна, пока он спал, в дом утренней зари за солью и грибами. Вернувшись, рассказывала, как сплетни из сельской лавки: «У моих предков было двадцать дней в месяце и двести сорок в году. А теперь Земля крутится медленнее, потому что Солнце устало. Скоро это пятое совсем обессилит и сменится шестым»… Потом задумывалась, отсутствуя рядом. Когда Туз спрашивал, в чем дело, говорила: «Нада, нада. Я просто скучаю по богам».

На испанском «нада» означает – ничего. «Вот как оно получается, – сообразил Туз. – Мне все время чего-то да надо, а выходит – ничего. Стремлюсь к пустоте, а по богам не скучаю». Вспомнив о Будде, распаковал поглядеть, как тот поживает. «Кто это такой просветленный? – подошла Кальи. – Кристо всегда с бородой. А этот безбородый, как ацтеки, но слишком спокоен, чтобы быть нашим божеством»…

«Он человек, ставший богом по имени Будда, – сказал Туз. – Вообще-то он индус».

«Из тех, с кем нас перепутали, – быстро сообразила она. – И русские тоже буддисты?»

«Ортодоксы, – ответил Туз, не слишком задумываясь. – Хоть и говорим о триединстве, но во что бы ни верили, а все в одном измерении». «Так оставь его мне, – попросила Кальи. – Взамен дам тебе половину папайевой рощи». «Не могу, – покраснел он. – Везу в музей»…

Пять солнечных дней провел Туз в хижине в пору растущей луны. Дождавшись полной, Кальи предупредила: «Сегодня на землю спускается Ауя. Много чего позволено этой ночью. – И посчитала, загибая пальцы: – Се, оме, йей, науи, – остановившись на пятом, – макуильи! Ты уже прожил здесь вот столько. Утром уходи». «С чего бы это?» – удивился Туз. «Я слишком привыкну, если будешь дольше, – впервые улыбнулась Кальи. – Сейчас войди в мой дом!» И раскрылась до конца.

Содрогнувшись, так что груди едва не взлетели на плечи, а гамак опрокинулся и они выпали на пальмовые циновки, очень смутилась: «Чичи мои порхают, как голуби»…

Ее закатный камень проник в талисман на груди Туза, заполнив пустоту посередине, и вращался, издавая звуки вроде тех, что слышны, если прильнуть ухом к большой раковине. Снимая его с шеи, Кальи сказала: «Он с седьмого неба. Обронила Великая Праматерь, и тогда пришли белые. Теперь он твой».

Устроившись в талисмане, камень стал зеленым, как изумруд. В нем струились перистые облака. Он истекал травяным дуновением. Даже ворковал, будто горлинка, – кауитль, киауитль, куикатль. «Ожил! – обрадовалась Кальи. – Не знала, что поет, – прислушалась она. – Кауитль – время. Киауитль – дождь. Куикатль – пение. Это о времени, дожде и песне, о том, что уходит, оставаясь»…

И ночь уже ушла, а утро приподняло коврик у входа. Камень засыпал, нашептывая: сешикипильшикипильи… «Шестьдесят четыре миллиона, – разобрала Кальи, – столько ему лет! – и попросила Туза. – Загляни в зеркало, чтобы остаться со мной».

Он подошел к мутному стеклу, и оно вдруг прояснилось, точно дом утренней зари. Уже выходя из хижины, оглянулся и увидел, что так и стоит в нем, будто портрет на стене.

Кальи подбросила до шоссе на трицикло. Когда подъехал автобус, надела Тузу только что сплетенную пальмовую шляпу, дала узелок с жареными игуанами, провела пальцем по губам, но уже не глядела вслед и не махала рукой, занявшись делом, – раскладывала на циновках по обочине жабьи кошельки, плоды папайи, плюмажи и веера.