Джоанн Харрис - Остров на краю света

По ней вздыхали не только Гилен и Ксавье. Я заметила, и меня это немало развеселило, что Дамьен тоже проводил у ручейка довольно много времени — курил, подняв воротник для защиты от ветра. Лоло играл в дюнах один, без Дамьена, с одиноким видом. Мерседес, конечно, совершенно не замечала чувств Дамьена, а если и замечала, то не подавала виду. Я, наблюдая за возвращением детей на микроавтобусе из уссиньерской школы, видела, что Дамьен часто сидит молча даже в компании друзей. Несколько раз я заметила у него на лице синяки.

— Похоже, уссинские дети его в школе обижают, — сказала я в тот вечер Алену в баре у Анжело.

Но Ален не проникся сочувствием. С тех пор как его отец потерял «Корриган», он стал мрачен и неразговорчив и легко обижался даже на невинное замечание.

— Пусть привыкает, — коротко сказал он. — Всегда так: одни дети обижают других. Ему надо с этим свыкнуться, вот и все, как и мы все свыклись.

Я сказала, что, по моему мнению, это слишком жесткая позиция по отношению к тринадцатилетнему мальчику.

— Ему почти четырнадцать, — сказал Ален. — Такова жизнь. Уссинцы и саланцы. Как крабы в корзине. Так всегда было. Моему отцу приходилось меня колотить, чтоб я ходил в школу, — так я боялся. Я ведь выжил, э?

— Может быть, просто выжить — недостаточно, — сказала я. — Может, нам надо научиться давать отпор.

Алан неприятно ухмыльнулся. За спиной у него Аристид поднял голову и изобразил руками хлопанье крыльев. Кровь прилила у меня к щекам, но я сделала вид, что не замечаю.

— Ты знаешь, что делают уссинцы. Ты видел волноломы на «Иммортелях». Если бы мы построили что-нибудь такое на Ла Гулю, тогда, может быть…

— Э! Опять за свое! — рявкнул Аристид. — Даже Рыжий говорит, что это не сработает!

— Да, опять! — Я уже разозлилась, и несколько человек подняли головы, услышав мои слова. — Мы могли бы быть в безопасности, если бы сделали то же, что уссинцы. Мы еще можем добиться этой безопасности, если начнем что-то делать сейчас, пока еще не поздно…

— Делать? Что ты хочешь делать? И кто будет за это платить?

— Мы все. Мы можем скинуться. Объединить средства…

— Чепуха! Ничего не выйдет! — Старик уже стоял и яростно глядел на меня через голову Алена.

— У Бримана вышло, — сказала я.

— Бриман, Бриман… — Он треснул палкой оземь. — Бриман богат! И ему везет!

Он зашелся резким кашляющим смехом.

— На острове это все знают!

— Бриману везет, потому что он сам везет, — отозвалась я. — И мы тоже можем. Вам это известно. Этот пляж мог быть наш. Если мы найдем способ повернуть вспять то, что случилось…

На мгновение Аристид встретился со мной взглядом, и мне показалось, что между нами что-то произошло, словно искорка понимания проскочила. Потом он опять отвернулся.

— Мы — саланцы! — отрезал он с прежней злостью в голосе. — На кой черт нам пляж?

Я, разочарованная и злая, обратила все силы на завершение ремонта дома. Я позвонила в Париж, своей квартирной хозяйке, предупредив ее, что задерживаюсь на несколько недель, сняла еще денег с банковского счета и проводила все дни за уборкой и покраской. Жан Большой, кажется, слегка оттаял, хотя все еще редко удостаивал меня словом; он молча наблюдал, как я работала, иногда помогал мыть посуду, держал лестницу, когда я красила или меняла выбитые черепицы на крыше. Иногда он терпел радио; очень редко — разговоры.

Мне пришлось вновь научиться толковать его молчание, читать его жесты. Ребенком я это умела и опять научилась, как руки вспоминают давно забытый музыкальный инструмент. Мелкие жесты — незаметные для постороннего, но исполненные тайного смысла. Горловые звуки, означающие удовольствие или усталость. Редкая улыбка.

Я поняла, что молчание отца на самом деле — глубокая, молчаливая депрессия. Отец словно изъял себя из потока обыденной жизни и погружался, как тонущая лодка, все глубже и глубже в слои равнодушия, пока наконец не погрузился так глубоко, что стал почти недосягаем; и посиделки за рюмками в баре Анжело, кажется, только ухудшали дело.

— Он придет в себя в конце концов, — сказала Туанетта, когда я поделилась своими опасениями. — На него порой находит — на месяц, полгода, бывает — дольше. Мне только жалко, что с некоторыми другими людьми никогда такого не бывает.

Я нашла ее в саду, она собирала улиток с поленницы в большую кастрюлю; кажется, ей в отличие от всех саланцев нравилась плохая погода.

— Кое-чем и дождь полезен, — объявила она, наклоняясь так сильно, что у нее затрещал хребет. — Улитки вот повылезли.

Она с трудом нагнулась за поленницу, вытащила, сопя, улитку и плюхнула в кастрюлю.

— Ха! Мелкая гадина. — Она подняла кастрюлю и показала мне. — Лучшая в мире еда, вот. Ползают кругом, прямо-таки просятся на обед. Подержать их с солью, чтобы слизь вышла. Потом на сковородку с луком-шалотом и красным вином. Будешь жить вечно. Знаешь что, — она протянула мне кастрюлю, — снеси-ка отцу несколько штучек. Вдруг ему это поможет вылезти из скорлупы, э?

И она радостно захихикала.

Хотелось бы мне, чтобы все было так просто. Жан Большой все так же ежедневно ходил на Ла Буш, хотя вода слегка спала. Иногда он оставался там до ночи, копая отводные канавы вокруг залитых водой могил, но чаще лишь стоял возле устья ручейка и смотрел, как вода поднимается и спадает.

Мокрый август перешел в штормовой сентябрь, и, хотя ветер опять свернул на запад, положение Ле Салана не улучшилось. Аристид сильно простудился, собирая моллюсков на отмели у Ла Гулю. Туанетта Просаж тоже заболела, но отказалась повидать Илэра.

— Еще не хватало, чтоб ветеринар мне указывал, как лечиться, — сердито хрипела она. — Пускай лечит своих коз и лошадей. Мне еще не настолько плохо.

Оме пытался шутить на эту тему, но я видела, что ему не по себе. Бронхит в девяносто лет — не шутки. А ведь самая плохая погода была еще впереди. Это все знали, и все были на взводе.

По общему мнению, Ла Буш был наименьшей из проблем.

— Там всегда было плохо, — сказал Анжело, который был родом из Фроментина, и, следовательно, никто из его родни не лежал на Ла Буш. — Что поделаешь, э?

Только старики по-настоящему расстраивались из-за затопленного кладбища; в том числе — Дезире Бастонне, жена Аристида, которая навещала могилу сына с трогательной пунктуальностью, каждое воскресенье после мессы. Все сочувствовали Дезире, но общее мнение было таково, что живые важнее мертвых.

С Дезире я со времени своего приезда разве что здоровалась — она убегала почти сразу, задерживаясь ровно настолько, чтоб не показаться невежливой, хотя, как мне казалось, она не то чтобы не хотела со мной говорить, а просто боялась разгневать Аристида. На этот раз она была одна; возвращалась по уссиньерской дороге пешком, одетая в привычный траур. Я улыбнулась ей, когда она проходила мимо, и она посмотрела на меня ошарашенно, а потом, торопливо оглянувшись вправо и влево, улыбнулась в ответ. Ее личико ныряло вверх-вниз под черной островной шляпой. В руке она держала букетик желтых цветов.