Мария Галина - Красные волки, красные гуси (сборник)

– Да, конечно. – Он на миг задумался, что-то тревожило его, как соринка в глазу. – А где же ваши мужчины?

– Ушли на войну, – сказала она печально. Облик ее опять изменился, и она сделалась девушкой, печальной и грустной.

– Давно?

– Очень давно.

– Еще на Марсе?

– Нет, – покачала головой она, – совсем в другом месте.

– И как же вы справляетесь, одни?

– Нам помогают, – сказала она, – делятся с нами едой. Предметами первой необходимости. Бывают, конечно, и трудности. Особенно в холодные зимы, когда днем темно, как ночью, и река замерзает… Тогда по льду сюда пробираются псоглавцы, а от них очень трудно отбиться.

– Кто? – Он недоуменно поглядел на нее.

– Ох! – Она прикрыла рот зеленой рукой. – Я что-то не то сказала. Извините.

– Ничего, товарищ марсианка. Я же понимаю. Вы просто еще не очень хорошо овладели нашим языком.

– Да, – кивнула она, – в этом-то все и дело. Вот если бы вы, товарищ Никодим…

– Да?

– Задержались на недельку и рассказали бы нам о международной обстановке. Мы были бы вам очень благодарны. И о марксистско-ленинском учении. Вы ведь наверняка подкованы в этом вопросе?

– Да! – сказал он. – Да! Я, вы знаете, я работал в подпольной типографии. Набирал революционную газету «Искра», «Интернационал» товарищей Маркса и Энгельса. Я посещал марксистский кружок.

– Вот и хорошо, – доброжелательно сказала она, – а то мы, кажется, товарищ Никодим, тут немного отстали от жизни. А вы заодно восстановили бы свои силы. У нас тут тихо. Спокойно.

Ему вдруг стало очень тепло и сонно, это, наверное, оттого, что заживает рана, подумал он, хорошо, когда рука больше не болит. Он знал, что пулю, разворотившую ему плечо, так и не удалось вынуть, и она осталась там, в кости, и теперь таким же шестым чувством знал, что больше там ее нет. Какая замечательная, прекрасная идея. Ведь они на своем Марсе наверняка не изобрели марксистско-ленинского учения, иначе Марс сейчас был бы цветущим, прекрасным, зеленым миром, и на нем бы росли яблони.

– А где Янка? – спросил он не столько по побуждению видеть ее, сколько потому, что не мог не спросить.

– Товарищ Янка прибудет позже, – сказала женщина, и это было очень просто и понятно, конечно же, товарищ Янка прибудет позже, и тогда он познакомит ее с марксистско-ленинским учением. Удивительно, почему он раньше этого не сделал…

– А вы покажете мне товарища Ленина? – спросил он сонно.

– Вот ты, Янка, всегда так, – укорял батя, – как вобьешь что-то себе в голову…

Но Янке видно было, что он на нее не сердится, а, наоборот, скорее гордится упрямством дочки.

– Высадила бы его, да и домой… Вон сколько времени потеряла.

– Хотела как лучше, – сказала Янка, накидывая на плечи кожушок и подворачивая косу в тяжелый узел, – чтобы не забоялся он.

– Такой забоится…

– Не скажи, батя, – вон русалка когда играла, ну та, что у третьей верши обычно плещется, он аж позеленел весь.

– А ты ее, заразу, веслом, – посоветовал батя.

– Ну, дак ты ж учил… Я ее по рукам, по рукам…

Сметанные стога заметал мелкий серый снег, и все вокруг было серое и рыжее, и Янка почувствовала, как наваливается на нее неодолимый сон.

– Мама уже спит, – сказал отец, кивнув на старую, скрипучую вербу с огромным дуплом, возвышающуюся на заднем дворе, – да и нам пора. Я вон тебя дождаться хотел, аж пальцами веки держу…

– Ага, – согласилась Янка. – Звыняй, батя… Ты вот мне скажи… Мы стараемся, чтобы как люди, чтобы как отец Йошка учил, чтобы добро к ближнему и милосердие… А они почему не стараются? Что ж они так, друг друга?

– Тому що они люди, глупая, – пояснил отец и затоптал цигарку сапогом, – им не надо стараться… Ну, не плачь, доча. Этот тебе все равно не пара был. Горяч очень. Вот поживет он там с недельку, и повыбьет из него эту его дурь. Иногда это человеку на пользу идет. А как вернется… ну не плачь, говорю тебе. Я уж и скотину к тетке Ярине загнал, и хату заколотил. Пошли спать…

– Вот скажи мне, батя, – Янка сонно завозилась, устраиваясь в уютном, теплом скрипучем мраке, – а правда… куда ты тех людей перевозишь, а?

– На другой берег, доча, – глуховато отозвался отец, – на другой берег.

Она поставила чистую тарелку к остальным – верные маленькие союзники, стоящие бок о бок, но готовые умереть поодиночке. Солнечный свет плясал на кафеле – в самом углу расположились два очень неприятных пятнышка; как это она их раньше не заметила. Мимолетно взглянула в окно – контуры веток были чуть размыты, будто обведены мокрой кисточкой, в развилке топорщилось воронье гнездо…

…руки уже не те, что раньше.

– Фестал лежал на тумбочке, – сказал Рюша.

Она взяла мочалку и принялась скрести по кафелю. Пятна не исчезали. А если их не свести, от них начнет расползаться черная плесень. Говорят, эта штука разъедает любую гладкую поверхность… все разрастается и разрастается…

– А теперь его там нет. – В голосе Рюши ей почудилось скрытое торжество.

– Ну, – сказала она, – погляди на столике.

– Но это и есть столик.

Вытерла руки кухонным полотенцем – тем, что в полосочку, потому что белое вафельное было для посуды, и прошла комнату. Солнечный свет шел за ней, прыгая по линолеуму, как желтый упругий мячик.

– Нашел! – Рюша стоял посреди комнаты, победно сжимая в руке плоскую упаковку. – Представляешь, она была в кармане пиджака! Почему она была в кармане пиджака?

– О господи, Рюша, ну, наверное, ты…

– Ты ее туда положила. Еще вчера. Теперь я вспомнил. Я сказал, что меня прихватило вчера на работе, и ты…

– Ну, значит, я.

– Ну почему же ты не вспомнила? – с упреком сказал Рюша.

…Действительно, подумала она, почему я ничего не помню.

– Я ведь жаловался уже. – Рюша драматически прижал руку к солнечному сплетению. – У меня уже два дня отрыжка. Панаев мне руку жмет – а я хоть сквозь землю… Сама знаешь, сколько от него зависит.

– Господи, Рюша, я же положила его тебе в карман. Принял бы.

– Вот и призналась. – В голосе Рюши послышалось торжество.

– В чем призналась?

Окно пора вымыть, подумала она. Снаружи все кажется каким-то липким.

– Там была дырка, в кармане. Он чуть не провалился за подкладку.

– Но не провалился же. Дай, я зашью.

– Ты что, издеваешься? Я уже полчаса как должен был выйти… пока искал этот проклятый фестал…

Вернулась в кухню, налила из-под крана тепловатой воды в стакан и вынесла в комнату.

– А ты прими сейчас.

– Это из-под крана? – подозрительно спросил Рюша, глядя на воду, в которой клубилась муть.

– Нет, что ты. Это кипяченая.

Рюша на ходу запил таблетку, поставил стакан на подзеркальную полочку в прихожей и теперь топтался там, оглядывая себя в зеркале. Повернувшись боком, он втянул живот и расправил плечи. Репетирует для Панаева, подумала она. Но похож был при этом почему-то на испуганную птицу – даже взгляд, искоса брошенный им на свое отражение, птичий – Ираидин взгляд, все, что он унаследовал. И почему это у него опять шнурки махрятся? Я же совсем недавно покупала!