Мария Галина - Красные волки, красные гуси (сборник)

– А это зачем ты купила? Эту штуку – как называется?

– Пеньюар.

– Вот его зачем ты купила?

– Да ему уже лет пять, – хладнокровно соврала она. – А что, тебе не нравится?

– Почему, – вяло сказал Рюша, – нравится. Хотя он какой-то… В таком только…

– Да?

– Ты бы не занашивала… отложила бы до лучших времен.

– Где же мне его носить? – усмехнулась. – На улице?

И задумчиво добавила:

– Какие лучшие времена, Рюша? Вот Белоусовы, эти да! У них лучшие времена! Летят на Канары, знаешь? Лилька вчера мне звонила.

– Зачем? – неопределенно спросил Рюша.

– Зачем звонила или зачем летят? Отдыхать, разумеется. Зачем же еще?

– Канары, – авторитетно произнес Рюша, – это дешевка. Отдых для лоу миддл класса.

– Но мы ведь даже не лоу миддл, Рюша.

Рюша отодвинул табуретку и встал, на ходу натягивая пиджак.

– Устроилась бы на работу, – сказал он, уже у двери, – все лучше, чем дома на стенку лезть. Хочешь, я узнаю? У Панаева спрошу?

– С осени, – торопливо сказала, – с осени, ладно?

Она так и стояла, прислонившись к дверному косяку, и когда раздался звонок, ей осталось лишь протянуть руку.

– Мама звонила.

Она только что умылась холодной водой, но все равно чувствовала, щеки горят.

– Твоя или моя? – спросил Рюша.

– Твоя, разумеется. По межгороду сейчас не очень-то.

Его руки, думала она, такие горячие пальцы – странно, что от них не остались ожоги.

– Ей очень одиноко, – сказал Рюша, – ты с ней помягче, ладно? Я понимаю, она сейчас немножко…

– Только сейчас?

Рюша укоризненно покачал головой.

– Это с тех пор, как она начала стареть. Она очень тяжело это перенесла. Знаешь, какой красивой была в молодости? Папа обожал ее – нагнуться лишний раз не позволял – все сам!

– То-то он умер, когда ему еще шестидесяти не было.

Поставила тарелки в раковину, пустила горячую воду.

– Чего же ты хочешь, инфаркт. – Голос Рюши звучал почему-то виновато.

– Она могла бы нам помочь – твоя мама. Хоть немного.

– Чем, заинька? Она же сейчас совсем…

– Брось, не такая уж и бедная. Ты слышал, что она рассказывала – как они после войны жили?

– Сколько они там жили, после войны? Ничего не осталось!

– А та штука? Помнишь, ты рассказывал?

– А, – сказал Рюша, – ящерица! Но она же фамильная, знаешь. Из поколения в поколение…

– Раз фамильная, значит, принадлежит и тебе? Верно? Вот распорядилась бы!

– Это на черный день.

– А это какой? Мы бы за двухкомнатную доплатили.

– Да может, она столько и не стоит?

– Тогда ремонт бы сделали. Или отдыхать поехали.

– На Канары? – ехидно спросил Рюша.

– Ну хоть куда!

– У тебя идея фикс, да? Потерпи, вот выбьем деньги под панаевский проект…

– Это правда Фаберже?

– Не знаю, – неуверенно сказал Рюша, – по-моему, мама… приукрашивает немножко. Но штука дорогая, это уж точно. Размером с мою ладонь – малахитовая плитка, и на ней сидит крохотная ящерица – с мой мизинец… Работа просто изумительная – рубиновые глазки, корона на голове… Может, и не Фаберже – прадед вроде на Всемирную выставку ее возил, от Демидовских заводов. Они все с Урала, по дедушкиной линии.

– Ее бы оценить, – сказала она, – может…

– Мама вроде оценивала. Еще в советское время. Когда папа умер. Ну, тогда ей не так уж много предлагали – музей какой-то. Она и решила повременить. Сейчас, может, она и больше стоит.

– Сейчас-то она ее никому и не показывает.

– Ну, чего ты от нее хочешь? Это же память! Это ей от мамы… бабушки… память. Она, бабушка, тоже была красавицей, даже еще… я фотографии видел, старые. Дед Вася ей и преподнес – на свадьбу. Красивый был, мама говорит, веселый. Их часть в Минске стояла, а их с мамой он в Кисловодск отправил – скоро, говорит, сам приеду, потерпи немного… так и не приехал. Уж как они оттуда выбирались, не знаю… так она эту ящерицу… пуще глаза берегла.

– И что? – спросила нетерпеливо.

– Все на хлеб сменяла, все бриллианты свои, платья – все, кроме ящерицы этой! Любила она его очень. Одно платье, правда, оставила, мама рассказывает – шелковое, желтое. Тогда-то он с ней и познакомился – в эвакуации. Она в очереди какой-то стояла. То ли за карточками, то ли на регистрацию… все в платочках, в рванье, а она в перчатках, с сумочкой, в желтой шляпе. Тогда-то он к ней и подошел. Спросил: простите, вы не актриса? Она, нет, музыкант, скрипачка. Он ей – ну все равно. Пойдемте. И взял за себя. С ребенком взял. Очень крупный деятель был. Очень. И опять – такая любовь, такая любовь… Опять – курорты, маме бонну с немецким. А когда за ним пришли – маме тогда уже двенадцать стукнуло – бабушка ночью слышит, как к подъезду машина подъезжает… Она маму разбудила, пальтишко натянула, сунула в руки эту ящерицу и вытолкала из квартиры. Иди на чердак, сказала, сиди там, а потом поезжай в Москву, там тетя Лиза, она тебя примет. Как хочешь, но доберись! Вот мама и… А они так и пропали – все пропали… и дед Вася… и отчим ее… и сама она, бабушка.

– Так это деда Васи ящерица?

– Да… все, что осталось. Странно, да? Вроде бабушка уж так отчима любила, а Васину ящерицу все равно сберегла.

Рюша, подумала она, дитя трагического века. Потомок гигантов. Кто бы мог тогда подумать, что все в конце концов закончится именно так? Именно на нем?

За окном прилипал к стеклу тяжелый туман, наверняка насыщенный тяжелыми металлами и прочей дрянью. Подошла к окну, прежде чем задернуть занавеску, на миг застыла, вглядываясь во тьму – одинокий фонарь распространял вокруг себя мутное облачко света, и в тени этого света стояла на мокром асфальте одинокая фигура с поднятым воротником.

Она сделала непроизвольное движение рукой – то ли приглашение войти, то ли требование удалиться, но человек под фонарем не пошевелился, опустив голову, он продолжал неподвижно стоять под мелкой моросью, сыпавшейся с обездоленных небес.

– Кто там? – спросил у нее за спиной Рюша.

– Никого.

Она опустила занавеску.

– Это зависит, – сказал антиквар, – от многих причин. Дело не в материалах, дело в клейме. В работе. Если вещь действительно старинная, как вы говорите…

– Да, – сказала она, – старинная.

– Все равно, если нет клейма фирмы, вам много не дадут. Прилично – да, но не много…

– А если – Фаберже?

– Тогда другое дело… Но как я могу точно сказать – не посмотрев… вы же понимаете?

– Да, – отозвалась она, – да, понимаю.

В разрывах облаков проглядывала синева – такая яркая, что почему-то было неприятно на эту синеву смотреть. Она шла – сумка оттягивала руку – и все время воровато оборачивалась: не преследует ли, догоняя, убыстряя шаг, темная фигура в просторном плаще.

Нет… подумала она… нет… показалось…