Евгений Попов - Ресторан «Березка» (сборник)

Ладно. Прости этот незначительный экскурс в частную реальную жизнь, сей краткий миг слабости, делячества, паралитературы, ибо я уже собрался и снова возвращаюсь к исходному, вновь еду в поезде, размышляя о копилках и родственниках. Итак, я продолжаю, Ферфичкин.

ГИПОТЕТИЧЕСКИЙ ПРА...

АНАТОЛИЙ?

ЕВГЕНИЙ?

Меня зовут Евгением. Моего отца звали Анатолием. Деда – Евгением. Прадеда – Анатолием. Про него я уже совсем ничего не знаю, кроме того, что и он был священником, как дед Евгений. Гипотетический пра... был, наверное, тоже Евгением. Или Анатолием. Пра... теряется, как пловец в одиноком море. Услышав, что один из пра... был женат на тунгуске, ясашной татарке, я понял, откуда это генетическое, переданное по отцовской линии: расхристанность бытового поведения и толерантность к спиртным напиткам, дающая возможность пить долго и не спиваясь, пьянея то от малых, то от больших доз в зависимости от личного настроения в период пьянки. И это не мелочь, это очень важно! В нашем деле мелочей нет! Русский и водка – это очень важная тема, да только кто теперь русский и что теперь водка?

Послушаем лучше Карамзина, Ферфичкин:

«Целый день продолжалась битва, уже последняя для Кучюма: его брат и сын, Илипен и Кан Царевич, 6 князей, 10 мурз, 150 лучших воинов пали от стрельбы наших, которые около вечера вытеснили татар из укрепления, прижали к реке, утопили их более ста и взяли в плен 50 пленников; не многие спаслись на судах в темноте ночи. Так Воейков отомстил Кучюму за гибель Ермака неосторожного! Восемь жен, пять сыновей и восемь дочерей Ханских, пять Князей и немало богатства осталось в руках победителя. Не зная о судьбе Кучюма и думая, что он, подобно Ермаку, утонул во глубине реки, Воейков не разсудил за благо итти далее: сжег, чего не мог взять с собой, и с знатными своими пленниками возвратился в Тару, донес и Борису, что в Сибири уж нет иного Царя, кроме Российского. Но Кучюм еще жил...»

Но Кучюм еще жил, когда мой гипотетический пра... устрашившийся, что Воейков «...велел побить и перевешать всех татар пленников, кроме знатных», обратил свой кровавый взор к небу и стал миссионером, имея в спутницах ту раскосую, юную, красивую, отец и братья которой полегли под сильным напором исторического прогресса. Эх, пра... Евгений, эх, пра... Анатолий! Зачем я ничего не знаю о них, зачем они, подобно мне, не оставили посланий какому-нибудь своему Ферфичкину? Глядишь, на протяжении 4 веков наше семейное мужское сознание что-нибудь такое и выработало бы для человечества, некую мистическую формулу Счастья. А так из-за нашей лености и косности погибнет-таки мир, и мы вместе с ним. Ведь и на самом деле: рвутся снаряды, трещат пулеметы, самолеты летят, ракеты на старте, надо поскорее и побольше чего-нибудь написать, а то вон:

«Нарастающее расточительство материальных ресурсов в военной сфере, огромные масштабы потребления там энергии, горючего и других весьма нужных для созидательной деятельности общества материалов приводят к тому, что гонка вооружений становится все более ощутимым тормозом социального прогресса».

Вот... Полюбуйся, Ферфичкин, как все устроено. Стоило мне отойти от стола и включиться в мышиную беготню жизни по добыванию денежных средств на существование, как я уже 3 дня ничего тебе не пишу. Да и сейчас, сделав лишь формальную отписку , чтоб душа не зудела, отправлюсь на именины – юбилей своего дорогого 50-летнего товарища Н., чем и заняты в данную секунду все мои мысли: что я ему скажу, что он мне ответит, кто еще будет на этом юбилее, брать ли бутылку. Столько проблем!.. А я... что я? Я постараюсь не напиться и уж завтра непременно двинусь дальше, то есть начну рассказывать тебе про бабушек Мариш, ту и другую. Про бабу Маришу отцовскую, Марину Степановну, бывшую попадью и ярую антисталинистку. И про бабу Маришу мамину, просто бабу Маришу, набожную бывшую крестьянку, поселившуюся в городе К., где ее муж деда Саша построил Лесотехнический институт. Там же я где-нибудь вставлю, как я крал у соседки тети Фени березовые дрова и в 15 лет страшно разбогател, связавшись с макулатурщиком из палатки, расположенной на улице Маркина, хоть и опасаюсь, что эти сообщения подмажут черной краской мой светлый облик, и я предстану перед тобой, Ферфичкин, в роли изначально мелкого мошенника и вырожденца, что явится искажением ретроспективы и клеветой на образ твоего современника, то есть меня, потому что если я и есть мошенник, то мошенник я крупный и совершенно не вырожденец.

Я, Ферфичкин, среди прочего вот еще что вспомнил. Однажды, когда я лет 15–20 назад жил в городе К., мой друг Р. , ныне известный советский писатель, толковал мне про некоего, если я правильно запомнил фамилию, Швиттерса и показывал цитату из книги «Модернизм без маски», изданной в СССР, где этот формалистический Швиттерс, до сих пор не знаю, художник он или поэт, нахально утверждал, что он настолько слился с искусством, что даже если он, немец, плюнет на пол, то это уже тоже будет искусство. Швиттерс, конечно же, подвирает, но и он в чем-то прав. Глянь в окно – у нас повсюду искусство, и можно, остановив любого прохожего, расспросив его, как он провел день, тут же с ходу написать роман Джойса «Улисс», хоть и не исключено, что напечатать его, мягко говоря, будет довольно трудно. А взять, например, меня. Как я провел последние три дня? Да убей бог, не помню. Позавчера вроде бы лепил какую-то текстовую халтуру, злился ужасно, вчера беседовал с известным советским режиссером Ф. о нынешнем расцвете советского кино, договорились вместе писать сценарий за 2 тысячи, если ему меня разрешат. Вечером за скромно, но изящно накрытым столом (пицца, яблочный пирог, свечи, лосось в банке, сервелат, бутылка красного вина) мы с женой долго ждали известного советского менестреля Е., непьющего, брезгливого, опасающегося людских сборищ и мирской пошлости. Бардак! Бард не пришел, но позвонил через 3 часа, сообщив заплетающимся языком и пропадающим голосом, что он совершенно пьян и бьется от стыда головой об стол, за которым продолжает сидеть. Что его напоили, и он не смеет появиться у нас в доме в таком виде. «Жаль, – сухо сказали мы с женой, кладя трубку. И добавили: – Жаль, что ты не придешь, но черт с тобой, зануда, нам и вдвоем неплохо». Мы пили красное вино и говорили об искусстве. Мы допили красное вино, договорили об искусстве и легли спать. Ночью пошел первый в этом году снег. Он падал незаметно, но утром вся тихая земля стала белая, и желтое солнце взошло, и тут позвонил из австрийского города Вены наш товарищ Ю. Срывающимся, вибрирующим голосом он сообщил, что у него все в порядке, что его встретили, что он одет во все новое, что венское вино дешево, и скоро он поедет в Париж. Мы были искренне рады его звонку, хоть и вышучивали Ю., слегка опасаясь... И долго еще бормотал бедолага, не жалея своих или чужих денег. Отбой. Конец. Что ж, каждому – индивидуальное. Одному мыкаться по Европам и Америкам, другому – писать тебе, Ферфичкин, и, напившись водки, кричать что-нибудь на именинах-юбилее своего дорогого товарища Н„ куда уж, пожалуй, и отправляться пора. Пора чистить ботинки, гладить брюки, завязывать галстук... Едем дас зайне , Ферфичкин... Каждому – индивидуальное...