Альфред Кох - Отходняк после ящика водки

К значительным гастрономическим открытиям в этой поездке следует отнести также фаршированного сига. На Ладоге его обычно жарят или солят. Иногда варят уху. А вот на Байкале еще и фаршируют. Вкусно – как у евреев. Кстати, байкальский сиг крупнее ладожского, и я жалею, что мне не удалось половить его на Байкале. Очень достойная рыба.

Весь день прошел в рыбалке. Мы были очень довольны собой, и за ужином, на котором подавали, понятное дело, жареных хариусов, их ловля была одной из главных тем разговоров. Ночью мы взяли курс на северо-восток и пошли к восточному берегу Байкала.

Проснувшись, я вышел на палубу и – обалдел. Красота стояла невероятная. Представьте себе ровную гладь прозрачной воды, мощную пихтовую тайгу на желтом берегу, а позади – синяя громада Баргузинского хребта. На небе ни облачка. Солнце уже оторвалось от горизонта и ярко заливает это все богатство теплым, ровным светом… Рериховские краски, рериховский масштаб. Нет слов.

Ребята, подтверждаю: Байкал – это круто. Я, видавший много всяких красот и много поездивший человек, прямо заявляю: Байкал в районе Баргузина можно поставить в один ряд с такими всемирно известными красотами, как, например, вид на Сорренто с развалин дворца Тиберия на Капри, Ниагарский водопад или закат на Замбези в Африке. Ну да ладно, это уже не про рыбалку… Как-нибудь в другой раз.

А.К.

«Главное – развлечь читателя!» Этот девиз постоянно вдалбливает нам в мозги издатель Игорь Свинаренко, признанный ас журналистики. И вот мы, неофиты, восприняв буквально этот тезис, бросились на амбразуру, не щадя ни своей, ни чужой репутации. Мы начали печатать падонковскую прозу и поэзию. Мы привлекли к сотрудничеству одну из самых веселых женщин России – Валерию Новодворскую. Мы начали сами, наконец, писать экстремистские тексты.

В рамках этого эксперимента в редакцию журнала «Медведь» пригласили модную писательницу Оксану Робски. Визит ее был ярок, прежде всего своей скоротечностью. О причинах и поводах случившегося вызвался высказаться Альфред Кох. Так и появился нижеследующий образец синтетического жанра. Этот текст («криатиф») – ублюдок, возникший в результате случки литературной критики и неудавшегося интервью. Да еще и с примесью легкой падонковатости. Мы сами понимаем всю беспомощность этого «криатифа» по сравнению с фундаментальными трудами виновницы торжества. Но мы по-прежнему считаем, что главное – это развлечь читателя. И исключительно с этими целями мы печатаем данный набор букв. Который (поверьте, это искренне) никаких других целей не преследует.

У Чехова есть рассказ «Сапожник и нечистая сила». В нем описана стандартная ситуация: человек (в данном случае сапожник) продает душу дьяволу в обмен на «счастье». Каково же счастье в представлении сапожника? Оно такое – ехать в пролетке, в новой поддевке и хромовых сапогах, чтобы рядом сидела толстая грудастая баба и чтобы в одной руке был окорок, а в другой – четверть хлебного вина.

Я много раз сталкивался с таким представлением о «счастье». Когда я был молодым, у меня мечты не двигались дальше отдельной квартиры, поскольку с семнадцати до тридцати лет я жил по питерским общагам и коммуналкам.

Я помню многих друзей-предпринимателей в конце восьмидесятых и самом начале 90-х, которые пределом мечтаний считали 100 тысяч долларов. Так и говорили – заработаю 100 тысяч и завяжу с бизнесом. А что, денег лом, буду всю жизнь теперь загорать. Хоть в Дагомысе, хоть в Ялте.

Однажды я видел неподдельную радость красивой, умной девушки от греческой шубы из лоскутков норки. Я помню, как бережно хранили, стирали и вешали сушиться полиэтиленовые пакетики Marlboro. Я лично выпарывал из окончательно заношенных джинсов тряпочные лейблы, металлические пуговицы и заклепки.

Сейчас смешно смотреть старые советские фильмы про «западную жизнь». Тогдашнее представление об антиподах имело такое же отношение к реальности, как гельмановская пьеса «Заседание парткома» (помните, когда рабочие отказались от премии) к жизни реального советского строительного треста.

Я всегда поражался самонадеянности людей, берущих на себя смелость описывать жизнь, которую они не знают, не понимают и не чувствуют, а исходят из соображения – а что бы я делал на их месте? И описывают себя, выдавая свои инстинкты и реакции за типичные черты незнакомого класса людей. Я помню, как Алексей Толстой в «Рассказах Ивана Сударева» описывал ремонт танка, всерьез обсуждая поломку его карбюратора, в то время как в дизельном двигателе тяжелого танка КВ карбюратора вообще нет.

Мне отвратительны персонажи Достоевского. Я убежден, что они не имеют никакого отношения к действительности. Игорь Свинаренко как-то сказал мне: «А ты обратил внимание, что у Достоевского никто не работает? Вот нету у него описания трудящегося человека. Вообще». А ведь в его романах описан тот период в истории России, когда она демонстрировала чудеса осмысленного и производительного труда.

Мне могут возразить в том смысле, что автор вправе творить реальность. Что реализм – это не непременный атрибут литературы. Что применительно к некоторым писателям требования достоверности не должно быть. Какая, к черту, достоверность у Александра Грина или Экзюпери? Согласен. В отношении этих абстракций требование реалистичности – жлобство. Но эти авторы и не претендуют на достоверность. Однако есть одна особенность у произведений, которые подделаны под реальность, но таковой не являются. Они развращают и искажают представление одного класса о жизни другого класса. И в результате различные части общества не знают и не понимают другие его части. В целом народ имеет извращенное представление о себе. Отсюда возникают национальные комплексы и неизбывная российская дурь про «честность – бедность», про «народ – богоносец», про «доброго царя и злых бояр» и так далее.

Вспомните, как после десятилетий елейных и слезоточивых описаний русского крестьянства появилась «Деревня» Бунина, как все замахали на него руками, как закричали про очернительство русского мужика и так далее. А ведь это одно из самых правдивых произведений русской литературы.

Я далек от пафоса и формулировок об особой роли русской литературы. Но в то же время мы за несколько последних десятилетий так принизили ее значение, что настало время как-то поднять планку. А то она уже, по меткому выражению Сорокина, превратилась в «буквы на бумаге».

На заседании редколлегии «Медведя» было принято решение написать об Оксане Робски, и прежде всего, конечно, о ее книгах. И я отправился их читать.