Владимир Нестеренко - Огненное погребение

На другой день я лег спать, лежал под двумя одеялами и прислушивался, а Уголек с Валерьяном бодрствовали.

– Слышь, ты, зимагор, ты там что-то про дурку мямлил? – с глубоким презрением сказал Уголек.

– Ну да…

– А потом с Вованом сговорился вешаться?

– А ты откуда знаешь?

– Дурак ты, разве в таком холоде уснешь? Слышал ваш базар. Эх ты, черт, закатай вату. Кого ты послушал? На что ты подписался? И коня уже вьешь, дурак.

– Да хватит тебе гнать, Уголек! – попытался возмутиться Валера.

– Тихо, ты, а то прорежу по тыкве, не буди этих, – думаю, что Уголек презрительно махнул рукой в нашу с Донецким сторону.

– А что, не пролезет? – в полголоса и уже совсем другим тоном спросил Валерьян.

– Пролезет, охуенно пролезет. Ты с кем связался? С Вованом? Ты на него посмотри. Беспредельная рожа, махновец, автоматчик. Да у него руки по локоть… Ты видел, как он тащится, когда в кино кого-то замочат? У него от этого чуть ли не балда встает. Он тебя не снимет, баран ты!

– Да как это?

– Да так это! Посмотрит, как ты подыхать будешь, тягу выхватит, потом дрочить будет по мнению. А если что – так с него и спроса нет, скажет, что хотел для достоверности, чтоб ты подольше повисел, не рассчитал, что ты так быстро хвоста сломишь. Да кто за тебя и спрашивать-то будет? Ты турист тут, в доме нашем.

– Да нет, он, вроде, нормальный, – в голосе Валерьяна появилось сомнение.

– Нормальный? Да, конкретный ты зимагор, и на хуя ты только в тюрьму садился? Жил бы себе дома, пирожки бы мамкины жрал. Да таких «нормальных» делать надо. Развелось «нормальных», автоматные рожи, понакачивали себе шеи, бля, «нормальные»… Ты слушай меня, я всю эту хуету знаю от и до. Вешаться нельзя, надо делать по уму.

– Как делать? – Валерьян не хотел ссориться с Угольком и решил его послушать.

– Вскрываться. Ляжешь на шконку, накроешься одеялом и мойлом себе покоцаешь вены, на руках и ногах. Ты надо мной спишь, я увижу, что кровища мне на шконку течет, и вайдот подыму. Понял?

– А если мусора поймут, что это понты?

– Фраерюга, пока кровь через одеяло просочится, пока корпусной придет, пока фельдшер – ты уже будешь без сознания, а в санчасти тебя откачают.

– А если не успеют?

– Откачают, я так раз пять делал, видишь, все руки покоцаные?

– Ну, давай так делать, – легко согласился Валера. Опять слишком легко.

– Смотри, Вовану не втусуй. Нехуй мне с ним сейчас заводиться, а он еще свое получит, отвечаю. Я тебя по кентам предупреждаю.

– Спасибо, Уголек.

– Да хуйня, ты пацан путевый, только тупорылый, шо сто подвалов. На той неделе будем делать, хай сначала твоя бабка дачку загонит.

Через день я спросил у Валерьяна, готов ли конь. Валерьян мялся, мычал, пытался съехать, а потом признался мне во всем и Уголька сдал.

– Так это Уголек тебе посоветовал вскрыться?

– Ну да, он и мусорам подкричит.

– Да, Валера, я думал, у тебя хоть немного мозгов есть. Ошибся я.

– Почему? А вдруг я удавлюсь по-настоящему, может же так случиться?

– Ты что, мне не доверяешь? – я посмотрел на него неожиданно, в упор, «сверкнул», так сказать.

– Нет, доверяю, причем здесь это… – клиент тушевался.

– Понятно. А он тебе на меня не гнал? – я уже кипел по-настоящему.

– Нет, он тебя уважает, просто сказал, что вскрываться надежнее.

– Да если б гнал, я бы его забил в синеву. Калекой бы сделал. Я давно к нему приглядываюсь. Крыса хозяйская, ни родины, ни флага, – меня понесло, я шумел. – Блядь, да кто он, на хуй, такой!? Всю жизнь по зонам, вообще все человеческое потерял. Устрица, бля! Ты помнишь, как режимняк хотел тебя за дежурство на карцер закрыть?

– Помню, ну так что?

– Ты пачку «Примы» на торпеду закрутил и спички, в карцер пронести хотел. Помнишь?

– Ну да, это он посоветовал, – Валерьян раздуплялся с трудом, с большим трудом.

– А когда не пролазила торпеда в жопу, он тебе что предложил? Помочь предложил, хуем пропихнуть?

– Так это шутка была.

– Шутка шуткой… – я многозначительно посмотрел ему в глаза и оскалился.

– Ну да, глупая шутка, – Валерьян задумался…

– А за что он десятку тянул? Знаешь?

– Руку кому-то отрубил.

– Ну да. А пока терпилу во дворе ждал, то дочке его, пятикласснице, сказал: «Я пришел руку твоему папке отрубить, чтобы он моих друзей не бил!»

– Я не знал, в натуре, не знал…

– А что ты вообще знаешь? Ты в карты у него хоть раз выиграл?

– Нет.

– И я не выиграл. Он исполняет, нас и в хуй не ставит. Я ему все вспомню, дай срок.

– Да, никто у него не выигрывал… – Валерка начал думать вслух, причем с замедлением на пару фраз.

– А ты его статью знаешь?

– За тяжкие телесные…

– А часть, долбоеб ты, блядь, третья. Статья сто первая, часть третья – «тяжкие телесные повреждения, повлекшие за собой смерть». Это убийство, только по-другому называется. Он свою халяву подрезал и кинул на хате, она завернулась – а он сейчас исполняет для нас, втирает: «Хули она мне, блядь, передачу не несет?»

– Да ты что?

– То, блядь, то. Он убийца, смерть тебе присоветовал. Пока кровь матрац пропитает и на него потечет, ты уже ласты склеишь. Сколько у тебя крови?

– Не знаю…

– Литра три. А в матрац сколько впитывается? Эх ты, дурак, конченый дурак.

– Так что мне делать, Вован?

– То, что решили. Конь готов?

– Нет, я его не плел после того разговора, – виновато сказал Валерьян.

– Плети, и быстро, скоро у тебя следствие заканчивается.

В следующую смену бодрствовал Уголек.

Потом я.

Потом опять Уголек.

Грузили Валеру, в две смены грузили.

Валерьян перестал базарить, играть, есть. Не смотрел телевизор, при первой же возможности залезал на шконку и отворачивался к стене.

Нам он уже не доверял и старался тусоваться с Донецким.

За чифиром, допросами, игрой, шмонами и вот этим развлечением прошел месяц.

Когда холод стал невыносимым, мы оставили на виду карты и хату раскидали.

Валерьяна вскоре выпустили на волю, а меня с Угольком нет.

И правильно, мы нелюди.

Суд у меня должен был начаться через две недели, сон становился все хуже. Морально я давно был готов получить свою пятерку, ну, может, четыре с половиной. Меньше никак не выходило, хотя, конечно, надежда умирает последней. Сама мысль прийти из-за полной хуйни на зону груженым, шо верблюд, отнимала сон.

Хата не спала, движение было в три смены: жрали, спали, жили по очереди. У государства не хватало места для своих граждан.

Народ был непуганый, первоходчики, почти всем заходили дачки, был телевизор, короче, веселились вовсю. В то время беспредел на усиленном режиме был скорее нормой, чем исключением.

«Велосипед», «балалайка», «космонавт»…

Из соседней хаты выгнали на строгий ксиву: