Владимир Нестеренко - Огненное погребение

Взывали к небу немым укором.

После первого удара Вадя начал грызть диван, но от ужаса ситуации оглушился, не кричал и ногами не дергал. По аналогии с самогонщиком Колодяжным комбинатор получил сто ударов. На последних тридцати он начал перебирать ногами, прикрывать одну ступню другой, выглядело это комично, если бы вставить ему в ноги кусок мыла, то он мог бы их вымыть, как моют руки. Результат меня впечатлил, ноги Вадю не держали, но, к сожалению, взгляд его по-прежнему оставался недобрым. Ну, в конце концов, все поправимо.

Прошло полгода.

Пару раз в неделю я приезжал проведать Вадю, привозил продукты и порол. Деликатесов я не покупал, за какой хуй, но кормил вполне сносно.

Восемь буханок черного хлеба, две пачки маргарина, по два кило пшена и перловки. И еще килограмм мороженой мойвы. И пять пачек «Примы».

На месяц ему хватало. Готовил он сам, а на Пасху я принес ему кулич, бутылку пива и два яйца, покрашенные зеленкой. На Пасху я его не пиздил.

Ступни у него огрубели, закалились, как у каратиста, он мог бы ходить по горящим углям. К лету он уже выдерживал за один сеанс пятьсот ударов тросом.

Когда я приходил, комбинатор покрывался гусиной кожей, шерсть на нем вставала дыбом.

Взгляд у него стал добрым – печальным, но добрым.

Разговаривали мы с ним в основном о войне, о подвигах, о летчике Мересьеве. Про двадцать тысяч я не вспоминал, зачем расстраивать человека.

Всему приходит конец, плохому и хорошему. Настало время и нам расстаться. Перед тем как передать его другим кредиторам, я вручил Ваде флакон с лубрикантом и попросил засунуть его в жопу. К тому времени все мои просьбы он исполнял быстро. С личными вещами в прямой кишке, в одежде из секондхенда, стройный, скорее даже худощавый – выглядел он просто прекрасно, стал похож на человека.

При передаче пленного представитель принимающей стороны, огромный зверь, что-то заподозрил, забеспокоился и спросил:

– Слышишь, Вован, а у него деньги есть? Я, что ли, его буду кормить, да?

Я с интересом посмотрел на Вадю новым взглядом, улыбнулся своим мыслям, пожал лапу джигиту и сказал:

– Муса, ты не волнуйся, он запакованный.

Холодно было. Начало ноября, но мы спали одетые. Это из-за того, что хата, ободранный тройник, была угловой, да еще и под самой крышей. Одна из стен постоянно покрывалась конденсатом, нам это не нравилось.

Уголек все приговаривал: «Это голимый туберкулез, голимый туберкулез…» – и покашливал, тренировался, планировал выехать на больничку.

Вода на стене нам не нравилась, пока однажды ночью она не превратилась в лед.

Нас было четверо, иногда бросали разных пятых, но ненадолго – на пару суток, а основной состав был неизменным полгода.

Уголек, старый идеалист, из своих сорока лет отсидевший двадцать. Корыстные преступления были не его стихией, правда, первый срок, в детстве, он получил за кражу копилки, из церкви, с надписью «На ремонт храма».

А потом было только злостное хулиганство и тяжкие телесные повреждения или все сразу.

Он был алкоголик, буйный бухарь.

Донецкий Рома, нормальный парень, бывший студент, наркоман, и вследствие своей болезни – домушник. Думал и говорил он только о ширке, читал Кастанеду, переданного мне с воли, и в тупых развлечениях не участвовал.

Валерьян, молодой штрих, лет двадцати, а по уму еще моложе.

С ним произошла глупая история: за компанию с друзьями полез в какой-то гастроном, было их десять человек, нашли одного, по отпечаткам, тот всех сдал, всех и закрыли. На следствии Валера держался стойко, все отрицал и остался сидеть один, а дружки его, раскаявшись и свалив всю организацию на него, гуляли на подписке.

Телосложения он был дохловатого, вначале втирал, что занимался боксом, а потом Уголек провел с ним квалификационный спарринг в прогулочном дворике, по результатам которого время от времени давал ему отеческие подзатыльники как разоблаченному обманщику.

Ну и я, здоровый взрослый долбоеб, ожидающий суда и законную пятерку.

Варили чифир, играли в карты, в нарды, в шашки, во что угодно. Потом нам загнали телевизор, на время стало веселее. Телевизор ловил только две программы и быстро остопиздел.

Мусора отшмонали машину, и все книги пошли на костер – варить чифир.

Книга – это бумага.

Кастанеде было бы приятно узнать, что его книгу употребили для изготовления наркотика.

Как-то за чифиром Валерьян высказал мысль, что неплохо бы ему закосить на дурку.

Донецкий посоветовал ему не косить, просто добиваться экспертизы, все и так будет нормально. Адвокат у Валерьяна был государственный, ничего добиваться он не собирался, да и вообще в тюрьму не приходил.

Тут-то у меня появилась мысль. Поразвлечься. Слегка.

Выйдя с Угольком померзнуть на прогулке, я рассказал ему свой план, он сразу же согласился, мы распределили роли, согласовали текст.

К тому времени так подморозило, что мы спали уже по очереди, двое спали, натянув на себя все теплые вещи и укрывшись двумя одеялами, а двое тусовались на трех квадратных метрах.

Первым с Валерьяном заговорил я.

– Слышишь, ты серьезно хотел на дурку закосить?

– Ну, я ж не балабол какой-нибудь!

– Да не кричи, услышат. Слушай сюда. Ты пацан путевый, я тебе помогу. Давай плети коня, веревочку. Только толстую, чтобы не порвалась. Видал, над дверями есть вентиляция? – я показал на квадратную дырку в стене, перекрещенную арматурой. – Там решетка прочная, выдержит, привяжешь и повесишься, встанешь на тазик, прыгнешь – не бойся, ты худой, шею не сломаешь.

– Ну и что будет? Я вешаться не хочу!

– Да тихо, услышат. Я спать не буду, сниму тебя, когда ты слегка удавишься, с понтом я проснулся от шума, кипиш засажу. Мусора сбегутся, тебя на дурхату кинут. Самоубийц всех на экспертизу отправляют, по-любому.

– А на экспертизе? Что там делать?

– Скажешь, что жить не хочешь, все кончено, нет тебе прощения, будущего нет…

– Думаешь, пролезет? – заинтересовался Валерьян.

– Поверь мне, ты ж не убийца, тебя доктора пожалеют, – я сказал все это тоном, которым говорят уголовные авторитеты, фалуя кого-нибудь кинуться под танк, и «поверь мне» – это было из той оперы.

– Ну, хорошо, давай делать, – легко согласился Валерьян. Слишком легко.

– Ты только, смотри, другим не рассказывай, если выплывет, что это постанова, кумовья и тебя, и меня в карцере сгноят. Ну и отпиздят, убьют в говно, – драматическим шепотом я дал ему последнюю установку.

– Да я могила, ты ж меня знаешь! – Валерьян чуть не сказал «всегда готов!».

– Тихо, не волай, крути коня.

Валерьян начал плести трос, распускал носки, свитера, еще что-то из одежды. Получалось что-то вроде парашютной стропы, только пестрое, белое с черным.