Максим Осипов - Грех жаловаться

Почему она так смотрит? Не надо смотреть так. Ксения же не сама… На все берет благословение. – Да, да, – Рухшона шевелит в воздухе пальцами: знает она эту… систему. Часто отказывают?

– Язычество, ширк! – Она слишком давно молчала. – Все мне позволительно, но не все полезно! Как прикажете действовать по такой инструкции? Вот и бегает по улице голый – за матерью с топором, а на шее крест болтается, – сама видела.

– Правда, – соглашается Ксения, – бывают такие случаи.

Рухшона садится на краешек нар, тихонько покачивается:

– Свобода? – спрашивает она. – Что это? Своеволие? Самовольство? Местное самоуправление? – Ксения вспоминает Пашу, улыбается. – Нет никакой свободы, есть миссия, предназначение, и надо понять, в чем оно состоит.

– И как, поняла?

– Да, – отвечает Рухшона, – я знаю, зачем пришла в мир и что меня ждет после смерти. Никаких там: у Бога обителей много. Их две: рай и ад.

Это вам не отец Александр, здесь – ответы так уж ответы! Прикосновение к правде, высшей правде. Ксения собирается с силами. Пока что она задавала вопросы на десять копеек, теперь спросит на рубль. Рассказывает: дочь у нее была, Верочка. Книжки любила, мать не слушала. За что Он ее… умертвил?

Рухшона отводит взгляд, потом возвращает его на Ксению.

– За своеволие, – говорит почти шепотом. – Любой грех простится, любой, но за ослушание, за своеволие – смерть. И ад, Джаханнам.

Первая и последняя правда про Верочку. Ксения плачет. Так и знала. – Есть такое слово: надо, Верочка. – А есть такое слово нехочется? – спрашивает та и смеется, она прямо слышит Верочкин смех. Жалко ее, ужасно все-таки жалко.

– Да, по-человечески жалко, – Рухшоне и правда как будто жалко. Но по-Божески так: непослушание влечет за собой возмездие. Как пальцы в розетку – убьет.

И никого из ада вымолить нельзя. Ясно. Все. Ксения больше не плачет.

– А СССР? – другая ее боль.

Рухшона рассказывает о Москве, о Таджикистане, о войне. Никому Ксения так не верит, как ей: проехалась по деточке новейшая история, что и говорить.

– Изменили предназначению, – объясняет Рухшона. Как это выразить? Но тот, кто двигал, управляя… – «Возмездие», Блок. Не читать же стихи? Память Рухшоны зачем-то хранит их во множестве. Филология, мертвые слова, куда они ее завели?

Поели йогуртов, еще чего-то, яблок, овощей. Рухшона перебирает про себя имена любимых когда-то поэтов: далекие родственники, разлюбленные задолго до того, как умерли.

– Ислам, – говорит Рухшона, – это покорность. Покорность Его воле.

Трудно ли быть мусульманкой? Трудно, но не невозможно. Молитва пять раз в день, пост в рамадан, милостыня и однажды в жизни – хадж. Вот столпы веры. А большего от нас и не требуется, разве что, говорит Пророк, добровольно. Имение не раздавать, щек не подставлять. Поклоняться Всевышнему. Любить Его: не слишком ли фамильярно? Соседа любить – пожалуйста, добровольно. И уж совершенно незачем любить врагов своих. Ислам запрещает противоестественное.

– Любишь врагов, Ксения?

Нет, конечно. Врагов не любит никто.

– Как же стать мусульманкой? – спрашивает Ксения. Вроде игриво: мол, как вообще становятся мусульманами? – но чешет, чешет руку.

С Всевышним не кокетничают. Только честность, предельная.

– Сказать при двух свидетелях: «Нет бога, кроме Бога, и Мухаммед – пророк Его», – и все. Это наш символ веры, шахада.

Где-то она слышала слово, по телевизору. – Не верь телевизору, Ксения, особенно про мусульман.

– Ля иляха илля ллах… – нараспев читает Рухшона. Необычно, красиво.

Ксения направляется к двери, не за вторым ли свидетелем?

– Стой, – приказывает Рухшона. – Прежде вытрезвись.

С этой минуты – не пить. И свинины не есть, потому что – мерзость. – Конечно, – кивает Ксения, – и сама не буду, и из меню уберу. – Работникам платить. – Да, да, правда, стыд. Еще что?

Еще – у Ксении власть. Рухшона рассуждает про ответственность, про мистическую сущность власти, про то, что политика, жизнь и вера должны быть одно. Тяжеловесно, сложно.

– Действовать – самой, не через этих, вот что. Власть взять – всю.

– Уже думала, – признается Ксения. – Я бы потянула, но тут ведь как полагается? Кого люди выберут…

Опять самоуправление, «юрчики»? Зачем тогда Всевышний? Править всем должен Он – через нее, через Ксению.

Та заметно приободряется: о, она сделает много хорошего для людей. Мечети вот в городе нет…

– Мечеть – не главное, – перебивает Рухшона. – Я бы не начинала с мечети.

Это почему же? Конечно, она построит мечеть:

– Люди будут ходить, у нас много черных.

Рассуждать ей о стройке привычно-легко: есть земельный участок, есть план. Плана еще нет, но будет.

Будет мечеть. Будет где помолиться Рухшоне, когда освободят. Вдруг останавливается:

– А ты вернешься? – Вся ее жизнь зависит сейчас от ответа Рухшоны. – Будешь жить у меня – хозяйкой. Зачем мне одной такой дом под старость?

Рухшона пожимает плечами: что она может знать? Чем бы ни кончились следствие, суд, все равно депортируют. Нет, нет, она удочерит ее. Деточка, доченька.

– Совершеннолетнюю? При живой маме? Вздор.

Надо толкового адвоката. Женщины еще некоторое время разговаривают. Лишь бы она вернулась, и получит всё, повторяет Ксения. Рухшоне еще предстоит решить, нужно ли ей Ксенино «всё»: возможно, ее назначение – обращать несчастных теток в истинную веру, там, где скоро она окажется.

Теперь Рухшона очень устала. Наконец Ксения замечает ее состояние: пора прощаться.

– Да, правда, увидимся еще, иди.

Ксения прижимает ее к себе, выше груди не достает, утыкается головой, обнимает и держит, держит, невозможно оторваться… Скажи что-нибудь.

– Аллах милостив, – произносит Рухшона. – Иди, иди.

– С наступившим вас, Ксения Николаевна, – кивает головой дежурный перед тем, как запереть за ней. Ксения смотрит недоуменно, как будто не поняла.

Она выходит на воздух, вдыхает его, идет через темный город, свой город. Люди спят, она нет, это нормально, эти люди ей вверены. Теперь она знает, Кем вверены и перед Кем предстоит отвечать.

Ксения не чувствует ни усталости, ни опьянения. Вот ее дом, позади него она отчетливо представляет себе большую красную башню, самую высокую на много километров кругом.

Глубокой ночью Ксения сидит в прибранной пустой «Пельменной», улыбается и ест холодное мясо. Она совершенно трезва. Душа ее занята насущным: поисками адвоката и связей в области, строительством мечети, приобретением власти. Со всем этим Ксения справится, и тогда дух ее воспарит выше самого высокого минарета, и она произнесет исповедание своей новой веры – свидетельство, шахаду.

Школьного учителя миновали события сегодняшнего дня. Он провел четыре урока – один из них сдвоенный, участвовал в чаепитии с тортом в учительской – мероприятии пустом, но, в общем, теплом. Потом отправился на речку – посмотреть, не тронулся ли лед.