Алексей Колышевский - Жажда. Роман о мести, деньгах и любви

– Я извиняюсь за очередное вторжение в собственную квартиру, просто так вышло, что отмечал Новый год здесь, неподалеку, в кругу друзей, так сказать. Я же местный, арбатский, вся жизнь здесь, школа, друзья-приятели... Ну и разругались вдребезги на почве искусства. Интеллигентские разборки, видите ли. Пришлось уйти, денег в обрез, метро открывается через полчаса, на улице мороз. Думал, нет никого, молодой хозяин в отлучке, зайду погреться, в коридоре посижу, а у вас здесь компания! Так давайте выпьем, отметим. Правда?!

Хозяин не спросил Мишу, с какой стати тот сидит, обнявши подушку, просто попросил его немного подвинуться, достал бокалы, ничего не сказал о битом стекле на полу, точно не заметил, разлил бутылку на четверых. Довольно лихо, ни капли не пролил.

– С Новым годом! – провозгласил хозяин и выпил залпом. И все, словно послушные сомнамбулы, последовали его примеру, а Миша, перед тем как взять свой бокал, засунул пистолет под рубашку, и тот неудобно обжег тело своим инфернальным стальным холодом.

После здравицы хозяин изумленно уставился на пустой стол, посмотрел по сторонам, желая убедиться, что никаких примет праздника, кроме отдаленно напоминающей карнавал подушки, нету.

– А чего это вы ничего не пьете, не закусываете? – и, не смущаясь, что никто ему не отвечает, принюхался и удовлетворенно прищелкнул языком: – О! Да я, похоже, ошибся. У вас там в духовке что-то аппетитное? Судя по запаху, пицца? Дадите кусочек? Вы меня простите, пожалуйста, друзья мои. Я сейчас уйду, просто мне нечеловечески охота жрать. Я, с вашего позволения...

И ничуть не смущаясь, вооружившись прихваткой, он вытащил из духовки совершенно готовую пиццу, поставил ее на плиту, достал нож, отрезал себе порядочный кусок и принялся его с аппетитом поглощать. У Миши засосало в солнечном сплетении, он не выдержал и попросил:

– Дайте мне тоже, пожалуйста.

Хозяин щедрой рукой отрезал Мише кусок не меньше своего и подал запросто, без всякой тарелки. Миша мгновенно съел и вытер губы подушкой.

– О! Вот и метро открылось, – обрадовался хозяин, посмотрев на часы, – мне пора. Еще раз тысяча извинений за бесцеремонность. Отнеситесь к моему появлению, как к праздничному аттракциону, не осуждайте стареющего одинокого человека, которому не с кем, в сущности, встретить Новый год. Всего вам доброго.

И ушел. А Сергей открыл глаза и понял, что будет жить, никто не выстрелит, не причинит вреда. Кульминация зла осталась позади. И верно: Миша бросил на пол подушку, вытащил из под рубашки пистолет и положил его рядом. Провел рукой по лбу, снимая морок, сковавший его в присутствии этого неожиданного гостя, и совершенно другим, усталым голосом произнес:

– Черт с тобой. Я согласен, – помолчал, взвесив сказанное, и поправился: – Мы согласны. Сколько? Давай обсудим цену твоему дяде и придумаем, как это сделать. Здесь нужна хитрость и внезапность, и еще вот что, Эля.... У твоего телефона хорошая камера? Сейчас будем нашего благодетеля в кино снимать... Как там тебя зовут-то? А фамилия? Тогда запоминай, что ты станешь говорить, а я сниму тебя на телефон. Это у меня останется в качестве страховки. А не согласишься, – Миша поднял пистолет, – понял? Слушай. «Я, Сергей Севостьянов, находясь в здравом уме и твердой памяти, поручил убить своего дядю, Мемзера Георгия Леопольдовича, за вознаграждение, сегодня, первого января. Причиной является мое желание жениться на вдове покойного и завладение его состоянием». Понял? Тогда поехали.

Их путешествие поездом было тихим в буквальном смысле. Они почти не разговаривали. На вокзале Мемзер накупил книжек и всю дорогу читал, Наташа чувствовала себя плоховато, ее слегка знобило и саднило горло. Она смотрела в окно до тех пор, пока уже совершенно не стемнело и даже путевых столбов было не различить. В Бресте, ночью, меняли колесные пары, и она проснулась: в купе не видно ни зги – Мемзер опустил штору светомаскировки, и сам он нынче крепко спал, по обыкновению всхрапывая. Наташа сперва поднялась на локте, затем, когда глаза привыкли к темноте и она стала различать обстановку купе, – села, поджав под себя ноги, взглянула на спящего мужа: «Удавить бы его прямо сейчас». Пустое... Он здоровяк, вмиг очнется, подомнет ее, чего доброго, еще пустит в ход кулаки. Нет, нет. Остается лишь надеяться на счастливый случай. Наташа едва заметно улыбнулась: для нее, для Сергея счастливый, для Мемзера несчастный. Все полярно в этом мире, особенно когда стоишь в Бресте и понимаешь, что сейчас будет все почти то же самое, вот только ширина железнодорожных путей – разная. Из этой нелепой разности, когда-то имевший стратегический смысл, и вырастает противоречие между Россией и Европой, ширится, окутывает, переманивает на свою сторону, ближе к собственному полюсу...

Когда же что-нибудь случится с этим беззаботно храпящим старым и крепким дуболомом? Вместе с ним проходят дни, складываются в месяцы, они вместе уже несколько лет. Да полно, вместе ли? Да, она вышла за него по расчету, Мемзер должен был это понимать, но любил ее, слепой как крот. Впрочем, она никогда не давала поводов, не позволяла себе никаких увлечений, обыкновенно убеждая себя, что не время. Будет еще, исполнится, он одряхлеет и тогда можно будет с полным правом, с его молчаливого согласия, завести роман, влюбиться... Но с его старостью и она не становится моложе. Раньше Наташа не верила, когда рядом говорили о неравных по возрасту браках, но со временем ей открылась во всей своей физической неприглядности истина – старик питается молодостью, продлевает себе жизнь за ее счет ее жизни. Их возрасты, их годы тянутся друг к другу, встреча с Сергеем дала это почувствовать как нельзя лучше. После свиданий с ним она ощущала себя молодой и легкой, ей хотелось танцевать, бегать в поле за бабочками, смеяться просто так, потому что хорошо все вокруг, все видится совсем иначе. Плоть мужа иссушала ее, она чуть ли не с содроганием позволяла Мемзеру прикасаться к себе, готовая сорваться в крик, и всякий раз, когда это происходило, Наташа убеждала себя, что ждать остается недолго, скоро все волшебным образом изменится. Она верила в это, свято верила.

Но сейчас, в этом черном купе, вдруг накатила бессмысленность ожидания. Ничего не изменится. Она отлично знала, что как будто никогда и зубы у него не болели, и не бывало даже насморка. Ее простуда, подающая первые сигналы еще в Москве, набросилась на нее и грозила сухим кашлем, слабостью в ногах, дурманом, и поэтому она с особенно сильным раздражением вспомнила про исключительное здоровье ненавистного супруга. Ночь, польский рубеж, спящий незнакомец... Незнакомец – вот кем стал ее муж. И сейчас ничего нельзя поделать, ночь не прогонишь, поезд поедет согласно расписанию. А что если... Наташа встала. Очень тихо, затаив дыхание оперлась о столик, наклонилась вперед. Он спал, лежа на спине, по-мефистофельски задрав подбородок. Его шея, стариковская, дряблая, целиком была обнажена, и Наташа подумала, что, пожалуй, она может, найдет в себе силы задушить его, вцепившись в кадык, сдавив руками эту морщинистую, словно у щипаного петуха, шею. Но нет, пожалуй, не сможет. Он сразу проснется, он еще может пружинить, он очень подвижен для своего возраста. Отбросит ее, она еще, чего доброго, ударится об угол, который поджидает каждого в неосвещенном купе. Нет, ей с ним не справиться, и думать нечего. На столике лежали его очки для чтения, одна из его дешевых книжечек, Наташа называла такие «лапшой», стоял стакан с остывшим чаем и высовывалась из него уставшая, прежде напрасно размешавшая сахар, чайная ложка. Что если вытащить эту ложку и ударить ею сверху вниз, попасть ему в затянутый чуть подрагивающим веком глаз? Умрет он тогда? Сразу?