Алексей Колышевский - Жажда. Роман о мести, деньгах и любви

Мемзер давно не спал, он просто лежал с закрытыми глазами, ждал. Для него все это было игрой. Ну что ж, пусть будет игра, он согласен. Это куда лучше, чем ее насупленное молчание. Она замкнулась, когда уже в вагоне, километрах в трехстах от Москвы, он между делом рассказал ей о маршруте. Они едут в Германию, в горный маленький городок. Там будет сюрприз, все собираются, вместе встречают Новый год. Такого еще не было: встреча друзей в Баварских Альпах, горный воздух, невероятная тишина, холодный рай... Никакого куршевельского пафоса – это место для фанфаронов и дураков. Хочешь засветиться, попасть в кадр, стать телевизионным и газетным шутом – поезжай во французскую клоаку. Там лягушатники целуют в зад, там дикие оргии, там орды торжествующих хамов, не научившихся никаким мало-мальски приличным манерам. Они поэтому и ездят туда каждый год. Куршевель – резервация российского быдла, для него здесь создан специальный микроклимат, в любом другом месте куршевельцы из России чувствуют себя неуютно и затравленно спиваются в отельных номерах.

Люди из круга Мемзера в хронику попадать не хотели. Настолько, что выбрали для встречи крошечный Гармиш-Партенкирхен. Настолько крошечный, что название этого городка было больше его самого. Гармиш – место для гурманов. Здесь бьется чинное немецкое сердце, усмиренное в мае сорок пятого, здесь голубые вершины и небо цвета ультрамарин – горнолыжный курорт времен третьего рейха. Такие городки любили русские революционеры, им нравилось проводить здесь сходки, говорить о будущем...

Наташа и впрямь гор не любила. На нее дурно влиял климат, от недостатка кислорода болела голова, горы были для нее мучением, как для любого истинно равнинного человека. И она окончательно обиделась, перестала с ним разговаривать, и Мемзер был доволен результатом, предвкушая конец этой ссоры. Он словно держал на ладони Наташино самолюбие, уязвленное необходимостью пойти на мировую с тем, от кого она целиком и полностью зависела, чьей собственностью являлась. Почувствовав, что Наташа рядом, он чуть приподнял веки, нацелился, совершил резкий бросок и обхватил ее, увлек за собой на диван. Все это было настолько неожиданно, что Наташа испугалась, ей показалось, что он обороняется, борется за свою жизнь и сейчас задушит ее. А Мемзер дурачился, прихрюкивал, щекотал ее. Он играл со своей вещицей, позволяя ей проявлять характер ровно настолько, насколько это забавляло его. Руки его были быстрыми и сильными, и когда она поняла, к чему он клонит, то про себя решила, что она сама виновата, нарвалась. Ссылаться на головную боль теперь чистый абсурд, и она позволила ему, как позволяла с тех пор, как в ее жизни появился Сергей. Мемзер понял это по-своему: ему доставила удовольствие ее внезапная покорность.

Поезд, как всегда нежданно, тронулся, наддал и, быстро набирая скорость, потащил их прочь от Сергея, от Москвы, от всего, к чему стремилось ее сердце. Наутро они помирились. Поезд мчался по Германии. Отстукивали едва слышно колеса, солнце просвечивало вагон насквозь. Они сошли в Мюнхене и наняли машину. Сияющий Мемзер устроился за рулем:

– Я мечтал об этом уж и не знаю сколько. Мы приехали раньше всех, остальные еще в Москве, еще даже не сели в самолет. Скорее поехали, у нас впереди самая красивая дорога на свете.

В городок они прикатили часа через полтора довольно неспешной езды. Мемзеру крайне редко удавалось рулить самому, и он предпочитал не рисковать, держался правой стороны. Наташа совсем разболелась и скисла. Она даже попросилась на заднее сиденье, полежать – слабость, головокружение... Мемзеру все было нипочем. Он включил какую-то местную рок-н-ролльную станцию и под нордический «Рамштайн» поднимался все выше и выше, пока, наконец, не въехал в Гармиш. Здесь он слегка покружил по городу, что-то комментируя для жены, потом выехал за городскую черту, пролетел еще километров пять по горному серпантину и остановился.

– Ну вот, добрались. Вылезай, погляди, что я для тебя приготовил.

Поначалу она мимо ушей пропустила его слова, но выкарабкалась из машины и замерла от восторга. Было отчего: вокруг, насколько хватало глаз, тянулась изломанная горная линия, белоснежные пики под глубочайшей синевы небом. Отроги гор были покрыты еловым лесом, внизу, в долине, пестрила разноцветными крышами деревенька. Мемзер привез ее на горное плато, они стояли на огороженной площадке, и верхушки гигантских елей равнялись с Наташиными сапогами. Здесь же, на краю площадки, был выстроен из толстых бревен прекрасный дом, настоящее горное шале, очень просторное, с широкой открытой верандой через оба этажа. И дымок вился из трубы, и вкусно пахло какой-то снедью, приготовленной на огне невидимым поваром. И главное, дышалось здесь настолько легко, что Наташа сразу почувствовала себя лучше.

В просторном холле, упираясь зеленой макушкой в потолок, стояла опутанная легким серебром, совершенно по-заграничному ряженная, вся в электрических, еще незажженных лампочках, свежая, роскошная елка. Среди плетеной мебели, кабаньих и оленьих чучел, шкур и целого арсенала холодного оружия рыцарской поры, за толстым, граненым по краям стеклом пылал мандариновым жаром камин. В столовой по соседству был накрыт стол на десять человек, звучала, спускаясь откуда-то сверху и мягко обволакивая басами, музыка Вагнера, затем ее сменил Шуман, позже Григ. Прекрасное меню в классическом исполнении, настоящее лекарство для души. Глядя на все это, Наташа дала себе слово вытерпеть все положенное до окончания отпуска время. Ведь он так старался, так прекрасно все было вокруг, что не стоило омрачать свою же собственную жизнь. Наташа дала себе небольшую отсрочку. Вот вернутся они обратно, тогда все нужно будет поменять, а сейчас спасибо тебе за эту сказку, дорогой.

Это шале, а также солидный участок земли вокруг принадлежали ФРС, о чем Наташа, конечно, не знала. Здесь принимали многих важных гостей, и стены дома повидали немало знаменитостей, в основном, разумеется, политических деятелей и больших финансистов. Мемзер ожидал своих гостей. Всегда приятно подводить итоги в подобном месте, особенно если все происходит вдалеке от той страны, против которой ты так долго и кропотливо работал. Заговоры должны плестись извне и действовать внезапно, как эпидемия чумы. Ничто не грело это сердце, лишь изредка, в мгновения мимолетных предвестников душевного кризиса, Мемзер вспоминал свое детство в отчем доме, братьев и сестер, раскиданных ныне по свету, мать, отца... Как только память услужливо и коварно подводила его к написанному ею особенно пронзительному образу отца, Мемзер занавешивал этот образ черным крепом. Однажды разбудив в себе демона мести, он всю жизнь носил ее за плечами, словно Синдбад своего старика [6]. Мемзер был закоренелым материалистом, не верил ни во что неосязаемое и невидимое, с насмешкой относился к разнообразным духовным школам, считая их местами для сбора сумасшедших. Он, конечно, не отрицал силу и роль идеологической борьбы, финансировал Московский центр каббалы – в одночасье ставшее модным учение через свои источники в аппарате правительства, точечные центры влияния распостранялось в сфере истеблишмента. Объединив людей общей идеей, пусть даже и столь малопостижимой, как каббала, можно было существенно расширить свое влияние на власть. Мемзеру нечего было опасаться. Его знали, в его кармане лежало что-то вроде охранной грамоты – удостоверение с подписью лица, столь высокого по должности, что в момент предъявления этого документа визави чувствовал симптомы верноподданической лихорадки. Воистину, когда все в жизни складывается настолько хорошо, эта жизнь достойна того, чтобы стать вечной.