Борис Карлов - Плагиат (Исповедь ненормального)

— Я как раз об этом… — заговорил Зюскевич. — Вернуться можно всем сразу, одновременно. Если один из вас раздавит капсулу, все трое окажетесь снова в этих креслах.

— Сильно давить надо? — спросил Гусев.

— Приложить что-нибудь твёрдое… монету… и надавить. Сил хватит. Ухо защитит от случайности.

— Как же это работает? — я осматривал тонкий комбинезон, состоящий сплошь из миниатюрных датчиков. — Разве можно что-то изменить в прошлом?

— Как ты представляешь себе поток времени?

— Что-нибудь вроде спирали…

— Избавься от штампов. Вселенная, поток времени — это дерево. Ствол массив информации. Кругами, по коре, триллионы лет мы взбираемся кругами к его верхушке…

— Тогда это винт, — сказал Гусев.

— Винт? Пожалуй, винт. Чем выше мы поднимаемся, нарезаем резьбу по его поверхности, тем больше массив информации, тем выше он становится. Мой прибор настроен на десятилетний виток. Сейчас я спущу вас на три витка, в 1974 год. Поднимайтесь, делайте что хотите, у вас тридцать лет. Но вы не в силах сорвать резьбу. Для этого нужно совершить что-то важное — взорвать водородную бомбу или убить президента… Рассказы про раздавленную бабочку примитивная беллетристика. То, что вы измените в своём прошлом, не изменит сегодняшнего дня.

— У меня всё время… — я потёр лоб.

— Что?

— Это… как будто резьбу срывает. Живу совершенно отчётливо какой-то кусок жизни. А потом — бац, без всякого перехода, — с какого-то места снова, уже по-другому.

— То есть, что значит, всё время? Давно?

— Нет, только сегодня.

— Это возможно, такие сбои иногда бывают на нервной почве. Вроде дежавю, из той же области, не опасно. Разберёмся, я в процессе подкорректирую. Натягивайте костюмы и садитесь.

Мы в последний раз пустили бутылку по кругу, разделись догола, отвернувшись друг от друга, через отверстия для лица натянули вытканные из тончайших проводов комбинезоны и сели в кресла. Зюскевич встал за пульт и нахлобучил на голову шлем.

— Готовы?

— Да, — сказал я.

— Глумись, — отозвался Гусев. — Ничего, что бухие?

— Даже лучше.

— Я в туалет не сходила… — прошептала Берёзкина.

— Приготовились…

Сверху опустились и легли нам на плечи колпаки-«фены». Клацанье клавиатуры притихло. Щёлкнув зажигалкой, Зюскевич прикурил сигарету и глянул на нас в упор. Я подумал, что Зюскевич робкий только по жизни, а в науке он зверь.

— Поехали.

В голове у меня заскрипело и провернулось.

Кира проснулась от неприятного ощущения, почти боли в нижней части живота и поспешила в туалет. Она всё помнила и ничему не удивлялась. На часах половина первого, родители спят, в квартире пусто и тихо. Как легко идти, как остро ощущаются знакомые запахи. Всё как тогда, тридцать лет назад. Только почему сердце не разорвалось на тридцать тысяч кусков? Почему она не разрыдалась в голос, надрывно, взахлёб? Да потому что ей сорок четыре, и с неё уже не так просто содрать кожу. А тело — да, те самые обещанные четырнадцать. Настоящая маленькая спортсменка, чудо с косичками. Мурка смотрит по особенному, она всё понимает. Всё понимаешь?.. Зажгла свет в туалете, села. Этого не хватало. Самое время, лучше не бывает. Что там у неё подложено… вата… Господи, тампаксы не могли придумать.

Потом, справившись со всем необходимым, она легла и сразу заснула.

Утром, за завтраком, впервые заговорила. Голос детский, а мысли взрослые. Она старше своих родителей. Но родители кажутся по-настоящему взрослыми. Ей, хотя и сорок четыре, по сравнению с ними всё те же четырнадцать. Говорили о пустяках. Вчера, на дне рождения, были Катя, Света и Наташа. Ещё тётя, мамина сестра. Выпили на шестерых бутылку сладкого вина, папа на развешенной простыне показывал диафильмы об отдыхе на Чёрном море. Теперь, в феврале, всех особенно поразил кадр поедания разрезанного на дольки арбуза, будто бы все ощутили его вкус.

По дороге в школу смотрела по сторонам, разинув рот. По-взрослому обошла накатанную ледяную дорожку. Вернулась обратно и всё-таки проехала. Так-то лучше. Надо избавляться от взрослых привычек.

Войдя в класс, Кира сразу увидела сидевших на последней парте Гусева и Телегина. Они молча на неё смотрели, будто ничего не было. Рассеянно поздоровавшись с девочками, Кира подошла к последней парте и, наклонившись, прошептала:

— Где я сижу?

— С этой… Романовой… — напрягся Гусев.

— С Катей? А она где сидит?

— Ряд у окна, третья парта сзади, — сказал Телегин.

— Какие у вас голоса смешные. Ломаются?

Вдруг сделалось тихо, в класс вошла учительница. Все встали. Быстро проскочив на своё место, Кира вытянулась по стойке «смирно».

— Садитесь.

Начался урок математики.

Кира не понимала ни слова. Не понимала ещё тогда, тридцать лет назад, а сейчас даже не пыталась. Слыша выражение «извлечь корень» она начинала ощупывать языком зубы. Зубы во рту были все свои, молодые и здоровые, это радовало.

Слегка повернув голову и скосив глаза, она посмотрела на мальчиков, сидевших в противоположном ряду на последней парте. Вид у них был довольно загадочный. Глаза с поволокой, блуждающие по классу. Заметив, что Кира на них смотрит, оба тоже стали смотреть в упор, но не как друзья и заговорщики, а как вампиры. Интересно, о чём они думают?

Они думали о сексе. Секс застилал им глаза, не давая видеть и слышать ничего больше. Утром, пока происходил первый шок и адаптация к происходящему, это ещё было не так заметно. Теперь, на уроке, под мерное журчание голосов, они расслабились, и гормоны, словно выпущенные из скорострельного крупнокалиберного автомата, ударили им в головы. Это был возраст пика гиперсексуальности, он обрушился на них вдруг, сразу, не дав времени разработать или вспомнить защитные реакции. В остальном к четырнадцати они были готовы — потому что в глубине души из него, по большому счёту, не вырастали. Но они не были готовы к такому испытанию…

«Берестова», — говорила учительница, девочка вставала из-за парты, и Гусев еле слышно произносил:

— Берестову бы стал?

— Уу…

«Любимова»…

— А Любимову бы стал?

— Я понимаю, зачем раньше учились раздельно, — прошептал Телегин. Какая тут может быть учёба…

«Евдокимова»… — встала девочка с развитыми формами, и оба, крепко схватившись за причиндалы, молча уползли под парту.

— Гусев, Телегин! — сказала учительница. — Я ведь могу к доске поставить.

— Можно выйти? — сказал Гусев, подняв руку.

Учительница недовольно кивнула в сторону двери. Учительницу бы он тоже «стал». Хорошо, что форменная курточка имеет достаточную длину, чтобы прятать нежелательно выпирающее.

Минут через пять Гусев вернулся на место. Лицо у него было гладкое, спокойное и даже безразличное.