Елена Крюкова - Юродивая

ВОЗВРАТИ ЗЕМЛЮ НА КРУГИ СВОЯ.

Этот голос. Я слышал его, забытый язык, медный колокол, внутри себя.

Эта девчонка. Я сразу увидел ее.

Прежде всего я увидел ее волосы, слепящие, на белом, в виду снегов — золотые, рыжие, с сединой. Потом ее глаза врезались в меня, как два брошенных ножа. Ножи я сам бросаю великолепно. Нет соперников мне. А тут в меня бросили. Непорядок. Она плясала по-клоунски, выкомаривая штучки и коленца ногами, ударяла ладонью о ладонь и выкрикивала матерную частушку, слов не разобрать, одни ругательства, смех, скомороший визг. Я тут был шофером, шоферюгой, на этой Войне. Тарахтел на таратайке… водил дурацкий военный ковчег, крытый брезентом. А вокруг были горы. Они вынимали мою душу. Выстрелы? Мы все привыкли к ним, как к куску ржаного на завтрак. Пули для нас были мухи. Ведь есть ядовитые мухи, от укуса их можно погибнуть как делать нечего. А вот горы давили, изничтожали. Слепли зрачки, обжигали хрусталик. Много льда и снега — это не каждый выдержит. Это пытка льдом и снегом. Ну, и женщин нет, однако. Баб нет, а взрывов тысяча. И от каждого взрыва мир вздрагивает, как мальчишка от пореза. Что такое взрыв, ты знаешь, молокосос, слюнтяй?!.. — он обжигает пространство, он обжигает душу, даже если она спряталась в укрытие. Укрытий там было мало. Выкопанные в земле траншеи. Ямы стыдливо прикрытые гнилыми досками. Бетонные сараи. При хорошем попадании от бетона оставалось только дерьмо, кусочек дерьма. Лед человечьих мозгов вперемешку с крошевом камня в касках и зимних шапках. Мне ушанку не выдали. В мороз мои красные уши торчали из-под глупой пилотки. Здесь все говорили на разных языках, Вавилонское столпотворение. Мы плохо различали, за что Война, против чего, с кем. Нам разные языки мешали. Мы в них варились и тонули. Мы слышали, как томительно, тонко звенит вверху, высоко вверху, будто разбивается посуда… и осколки летят, разрезая синий окоем, и ветер влажно кричит и тонко плачет от боли… так раньше, ребенком, я смахивал неуклюже со стола чашку, и она долго летела и разбивалась, и я слышал, как горько плачет разлетевшийся на куски фарфор. И осколки летят! и земля! вверх и вверх, радостно, черный фонтан!.. — и, если они ранят, то боли не чувствуешь, они как будто не ранят, они как будто просто падают в подставленные ладони, как голодные птицы, и хлеба не просят. Взрыв — это миг, да. Но это целый мир. Смерть — это всегда целый мир. Разрушение — это целый сверкающий, огромный мир. Разрушается великая жизнь, склон небесной горы срезается — и рождается воронка; пустота. Целый новый Космос рождается. А ты?.. — где там маленький, жалкий ты!.. — да черт с тобой. Тебя уже нет, значит, никогда не было.

Я когда это понял… и еще понял, что эта наша Война — необъявленная и без видимых причин, тут-то я и успокоился сразу: просто понял, что Время с нами шутки шутит, что мы его пытаемся измерить рулеткой, а Оно — то в неисследимую кроху, в точку сожмется — такой воробышек — попробуй поймай!.. — то на весь Млечный Путь растянется, и молитвой не обнимешь, а здесь Млечный Путь, знаешь, как отлично видно, через все черное морозное небо белое коромысло катится, Луна на крючке Сириуса ледяным ветром мерцает, молока полна. А то вместо Времени — синие снега, снега. Мозги помрачаются, какие снега. Хочу все проклясть — а язык замерз. Вот я на своем корыте… перевозил в одну сторону — автоматы, штабелями, в другую — трупы. Мое корыто под брезентухой стояло поодаль, у траншеи. Там, в скорбной скинии, было десять трупов. Я старался о них не думать.

И тут вдруг эта девчонка. Ненормальная.

Я сначала думал — сон мне снится. Думал — контузило меня, головка бо-бо, вот и вижу пес его знает что, несуразицу.

Нет, гляжу, живая девка-то.

За спиной девки — замерзшее огромное горное озеро подо льдом. Над ним — красное Солнце. Горы острые, словно рубила, стесывают слоистое дымное небо. Идет Зимняя Война. Я только на минутку вышел из своей колымаги ветра вдохнуть и оправиться. А тут черные стрекозы. Горячее железо повалило, как из ведра. Девчонка на меня уставилась, я — на нее. Пришлось крикнуть:

— Эй, ты!.. Куда тебе?.. На станцию, к ледникам?.. Садись, подвезу! Только мои попутчики уже жмурики. И запах от них — не духи «Шанель». Как?.. Едешь?..

Девчонка грела варежкой нос. Ее военная шуба смахивала на ватник. Я рассматривал блестящее, с люрексом, концертное платье.

— Нет-нет, лейтенант!.. Что ты!.. В такую даль!.. Всего лишь на КПП, в часть. Едем скорей, стрекозы улетели!..

— Да, разворачиваются…

Вертолеты зависли над серебряными зазубринами горного кряжа, затерялись в вынимающей душу синеве.

— А платьице на тебе…

Свист. Разрыв снаряда. Я подскочил к ней, обнял ее, повалил наземь, и мы оба покатились в старую, от прошлого взрыва, воронку.

И, прижимаясь на дне воронки к мерзлой жесткой, как костяной, земле, щеками — к обжигающим снеговым комьям, мы стали перебрасываться снежками глупых вопросов перед хохочущим лицом Гибели:

— …ты кто?

— Да я никто, бродяжка, я сюда случайно попала. Я слыхом не слыхивала, что идет Зимняя Война. Мне приказали: пой веселые частушки бойцам, чтобы они смеялись!.. — вот я и пою. Чтобы солдаты от ненависти не сдохли.

— А ты-то сама — Любовь, что ль, будешь?..

— Я-то?.. Ксения.

Мы обнялись, я лежал на ней, прижимал ее к зимней земле тяжелым телом, мой автомат врезался ей в грудь и живот.

— А что до Войны ты делала?..

— То же, что и сейчас.

— Песенки народу пела?..

— Вроде того.

Я налег на нее всей тяжестью, и у меня закружилась голова. Я не мог найти губами ее губы. Она отворачивалась и смеялась. Она была такая странная, клянусь, я никогда не видывал такой. Может, она вражеский лазутчик?! Может, ее надо убить?! Автомат лежал, зажатый, между моим и ее телом, как третий между нами, как меч между девственными любовниками, как мертвый ребенок. Она смеялась. Черные стрекозы улетели. Наступила тишина, снежная мертвая тишина Зимней Войны. Я глядел в ее глаза. Я не мог определить их цвет. Я видел ее зубы — белые, как отроги хребта Джугджур, с синим отливом. Укусит — не обрадуешься.

— Ты, Ксения… вот что. У тебя ножки, небось, замерзли?.. у меня в моей таратайке есть целая фляга спирта. Мы разведем его снегом и согреемся. Выпьем, и потом я тебя разотру. Платье твое сниму. Ты настоящая женщина — такое платье, фу ты!.. Дух захватило!.. Мы ведь тут без баб давно, сама понимаешь, а ты выпорхнула, как голубка…

— Скажи еще: голубка…

— Да голубка, голубка, конечно — голубка… кто же еще!..

Наконец я изловчился. Я исхитрился; она повернула голову, наблюдая зимнюю птицу свиристель, севшую на край траншеи, и я ухватил ее губы зубами и стал их пить, пить, как спирт из фляги, неразбавленный, и так мы впервые поцеловались в выгребной яме Войны.