Елена Крюкова - Юродивая

Она должна была попасть в Ставку, далеко в горах. Уничтожить Генерала? Те, кто послал ее, не думали, что, убирая Генерала одной из бессчетных армий Зимней Войны, они делают благое дело. Наоборот. Они хотели продлить Войну и тщательно выбирали способ, каким можно длить и длить бойню; исчезновение одного из маститых генералов и его армии вместе с ним обеспечивало смуту и разброд на всем Восточном фронте, отчаянный поиск включения свежих сил в нечеловеческую игру, перестановки слагаемых, ввода новых интегралов и алгоритмов смерти. Она понимала, что за ее действиями следили, и это странно было ей, всю жизнь скитавшейся по миру свободно. Они избрали верный путь — дергали за ниточку жизни сына. Но и она была девка не промах. Она могла учудить в последний момент все что угодно. Отмочить номер. Не хуже, чем на дощатых заиндевелых эстрадах в нашпигованном пулями высокогорье.

Вызвали самолет, маленький истребитель, похожий на электрического ската. Привезли ее на ледяное плато, говорили разные слова, прежде чем поднять по трапу. Ксения не слышала. Зрачки ее гуляли по запредельной белизне скал и террас. Коршуны летали высоко, небо дышало в нее пьяным спиртом. Она искала шофера. Он божился, что полетит вместе с ней. Он пудрил ей мозги. Он брехал как собака. Сердобольные руки напялили на нее каску. Жалкая защита. Если самолет собьют, никакой каски вовеки не понадобится. Ну, давай, входи. Люди ждут. Не тяни резину. Здесь отсчет времени иной. Опоздал — и тебя прошила пуля. Поспешил — и…

Ксения и два угрюмых рослых офицера поднялись по трапу. Горы блеснули клинками. Их обняла рвотная духота самолетного нутра. Лампы над креслами жирно капали медленным, бараньим светом.

Налетел гул, покрыл все, истек смертной тоской, взорвался.

Ксения не видела, как взлетел на воздух одним мощным взметом огня поселок в горах, укрепления передовой, люди, машины, оружие, как срезался, будто масло под ножом, крутой склон ближней сияющей голубым опалом горы. Истребитель тряхнуло, летчик в панике стал резко набирать скорость отрыва, стена пламени встала перед рыбьими глазами иллюминаторов. Раздался треск, грохот, небо раскололось надвое. Завеса разорвалась.

Последнее, что запомнила Ксения, было ошалелое, опустошенное смерчем боли лицо шофера, с которым она спала в пропахшей бензином машине сегодня ночью, увиденное ею в трещину разорванного надвое самолета.

— Пр, пр, пр. Тр-р-р-р-р-р-р. Ахр, агр, тута-тута-дум. Стырри! Стырри!.. Оле пр. Оле пр. Оле хо ра. Оле хо ра. Гуа, гуа муа ма. Маа раа хо. Маа раа хо. Хо! Хо!

«Вот я и на том свете, — подумала она устало. — Здесь по-иному балакают. Непонятно. Никогда не обучусь. Так и буду тут век молчать».

Над ней наклонилось лицо. Глаза по плошке. Черные круги век. Черный рот. Искусанный? Израненный?.. Одежды из кожи, из плетеных веревок, на груди вышиты шерстью медведя Солнце, Луна, Марс и Венера. Чуть ниже — три оленя бегут, медведь за ними гонится. Еще ниже — из земли выходят зубы и ноздри и один глаз во лбу. Птицы крестиками лапок пометили круги: один, другой, третий — обнимают видимый мир. А за видимым миром — невидимый. Сквозь обод Солнца просвечивает лик. Сквозь серебряный блин Луны — другой. Звезды горят на лбах. Их никто не видит, кроме…

Бьет, бьет, в бубен бьет, шипит по-змеиному, рычит по-волчиному, на нее сохатым идет! Сейчас задавит копытом! Когтем располосует — от горла до колен… Что приговаривает?.. К чему… приговорит?!..

Женщина с огромными зверьими глазами ниже склонилась над лежащей Ксенией. Взяла в руки нож и птичью когтистую лапу. Взмахнула ножом. Разрезала кожу на Ксеньном животе. Ксения застонала. Женщина обмакнула в Ксеньину кровь птичью сухую лапу и стала рисовать окровавленной лапой у Ксении на животе рисунки, шепча:

— Вот катится шар, обняли кольца его… катится в черноте, в ночи!.. рисую его тебе слева от пупка, чтобы богатство было, чтобы ты вся в золотых кольцах ходила… а ниже, к развилке ног, рисую тебе зверя ру, чтобы зверь ру дал тебе судороги своих неистовых желаний… а под ребрами, на груди, во всю землю живота, над ключицами, на шее и бедрах я нарисую тебе все живое и мертвое, что населяет Верхний, Средний и Нижний Миры. Оле хо ра!

Кровавая лапа чертила узоры. Ксения застонала. Она лежала…клейкие веки, скрипит от боли шея. Не повернуть голову. Не осмотреться… глаза, яркие синие белки, с трудом развернулись, пошли по планетным орбитам. Лежала… на шкуре мохнатого зверя; шкура была свежевыделанной, от нее пахло сукровицей и салом. Распластанные комки, то, что было некогда зверьими лапами, — черные; брюхо наполовину черное, наполовину белое; башка белая; в подлобье горели ненастоящие, из цветного стекла радужки. Ксения нащупала пальцами огромные загнутые когти. Медведь? Почему такой диковинной расцветки? Кто эта пугающая баба в кожаном балахоне, с висящими на груди на веревках шарами из зеленых, черных и синих непрозрачных камней, похожими на маленькие луны, что корябает ей по животу и голой груди отрубленной птичьей лапой, обмакнутой в кровь ее, в новую рану ее? Бормотанье женщины переходило в свист, в шип, в птичий клекот. Она рычала зверем. Она взвизгивала, как покинутый щенок волка. Она знала много наречий без единого слова.

— Кто ты? — еле слышно вышептала Ксения. — Почему я голая лежу?.. где моя одежда?.. Где я?..

— Тс-с-с-с… я Сульфа, — ответила женщина, наклонилась над Ксенией еще ниже и полоснула лезвием ей по губам. Когда брызнула кровь она припала губами к губам лежащей.

— Вот мы с тобой и покровились, и породнились, — прошептала; она говорила на незнакомом языке, но Ксения без труда ее понимала. — Отметина у тебя на всю жизнь останется.

— Я… на Зимней Войне?… — Труд восстановленной речи, выталкиваемых из себя с натугой слов измучил Ксению. — Дай мне… пить, прошу тебя…

Раскровяненные губы ворочались тяжко, как звездный ствол вокруг Полярного Кола. Женщина усмехнулась, взяла в пальцы один из каменных шаров, висевших у нее на груди на ремнях и веревках, и сунула Ксении в рот.

— Вот, высасывай из него лунное молоко, сок миров, — сказала, смеясь, отирая со щек Ксении кровь. — На всю жизнь напьешься. Больше ничего не захочешь. Ни воды. Ни вина. Ты в горах. Война идет. Ты жива. Я с тобой.

— Кто ты?..

Женщина встала, выпрямилась горделиво, подняла балахон, заголив грудь и живот. Ксения увидела, что все тело ее было расписано темными, лиловыми и кровавыми узорами, живая жизнь шла и цвела на ее теле, бились о берег прибои древних морей, шли стада буйволов на водопой, катались по снегу медведи в любовной схватке, и кочевники с волосами, летящими по ветру, скакали на низкорослых кривоногих лошаденках по шевелящейся тонким, паутинным ковылем степи, и голая девочка плакала над застреленным отцом, а танки на Зимней Войне все грохотали и надвигались, давя под гусеницами все любящее и любимое; и летали в чащобах гигантские махаоны и резвые колибри величиной с наперсток, и жестокие белые люди отлавливали их сачками и делали из них крохотные чучела, чтобы украсить ими Рождественскую ель; и текли, разливались по нагому женскому телу широкие реки, желтые и красные, прорезали в горах каньоны, гладили белыми замерзшими руками плечи и лопатки беспощадных равнин, сонные пески, вздыбленную шерсть тайги; и летели над реками дикие птицы с размахом беспобедных крыльев, и вместе с птицами летели ангелы, держась за птичьи хвосты, и играли в реках и морях рыбы неописуемой величины, выметывая белую снеговую икру, из которой рождались Солнце и звезды; а может, это были не рыбы, а горы, где гремели выстрелы и взрывы, где лежала на шкуре горного медведя голая Ксения, глядела на мир, нарисованный на теле голой бабы, спасшей ее, и вдруг все рисунки задвигались, зашевелились, надвинулись грозно, стали то темнеть, то вспыхивать ослепляюще, могуче, и смуглое тело женщины задергалось в такт чудовищной мировой пляске.