Елена Крюкова - Юродивая

Она лежала, светясь затылком, и молчала.

— Дерьмо, — сказал лысый. — В нищенку играет. Это они здорово придумали. Мы ее все равно расколем. Гундяк! Принеси револьвер, шприц и две ампулы халькорила.

Беззубый принес заказанное. Лысый встал над Ксеньиной спиной, расставив ноги, будто играл в чехарду. Поднес револьвер к ее затылку. Она ощутила укус холодной стали. «Как мне их жалко. Как они обмануты. И я, я не раскрою им правду. Всю правду они узнают сами. Как они будут терзаться. Корчиться в муках от правды. Им будет хуже, чем мне сейчас».

— Говори, где твои хозяева?!.. Где ваша явка?!.. В какой стране твоя секретная вилла?!..

— Проще было бы ее убрать совсем, Сыпель, Но тогда мы не узнаем никогда, кто с ней в паре. Опасность останется. Другие, под видом ее, возникнут опять и будут работать еще хлеще. Народ уже растлен ею. Мы должны уничтожить других. Других Ксений, ты понимаешь?!

— Понимаю. О чем речь. Ты!.. — Лысый ударил ее рукояткой револьвера по затылку, она застонала. — Говори быстро. Считаю до трех. Если не скажешь… — он поджал губы, морщины на лысине собрались в гармошку, — я прострелю тебе шею. Ты ведь хочешь жить. Ты!

Ксения молчала, ощущая лед стали на затылке, под волосами. Потом сказала:

— Как… мне… жаль тебя.

— Ты! — крикнул лысый еще раз, оскалился и выстрелил Ксении в плечо. Кровь брызнула лысому в лицо. Он наступил Ксении сапогом на спину. Хребет хрустнул. — Я буду стрелять в тебя, пока не изрешечу!

— Стой, — сказал жирный, встал и с грохотом уронил стол. Петух заклекотал, взлетел, шарахнулся к яркой лампе под потолком, упал и стал бегать по полу, махая крыльями и выкатывая оранжевые глаза. Жирный подкатился к лежащей Ксении, схватил ее и посадил на стул. Правая рука ее обвисла. Кость была перебита. Она теряла кровь, лицо ее серело, затягивалось паутиной быстротекущего времени.

— Будешь говорить?!

Она улыбнулась. Вот и глазного зуба у нее нет. Как у Иссы. Симон ей выбил когда-то, обещал вставить. Симон любил ее. И эти люди любят ее. Они даже не подозревают, как. Они хотят ее любить, но боятся. И в страхе все дело. Страх задавил их. Скрутил им руки. Выжал по капле сок из ума. Но души, их свободные души! Она разобьет клетку, в которой сидят их малые, нищие души. Она разобьет клетку, как они разбили ей губы и зубы. Она выпустит их на волю.

Глаз ее заплывал синей и красной кровью. Такие красивые разводы. Перо из павлиньего хвоста. Гундяк хохотнул.

Она подняла левую, от сердца, руку и широко перекрестила мучителей.

— Сволочь!.. издевается, — процедил лысый. — Я ее прошью этой иголкой. Сошью ей брюхо с позвоночником. Дрянь!..

Он выстрелил в нее еще раз. Пуля скользнула по ребру, сорвала кожу, отскочила от стены.

— Стреляй третий раз, — внятно сказала Ксения, — может, убьешь. И тогда посмотришь, как я воскресну. Ведь сегодня воскресенье. Воскресенье сегодня. И твой поганый петух еще трижды не пел.

Она поднялась, обливаясь кровью, шатаясь, еле удерживаясь на ногах. Бирюзовый крест блеснул синим глазом между ключиц. Жирный и лысый попятились. Она пошла прямо на них, улыбаясь. Они пятились к перевернутому столу. Она шла. Она подняла левую руку высоко, высоко. Ее пальцы раздвинулись и шевелились, как языки огня. Она смеялась им в лицо. Беззубый прошамкал:

— Очвечай, шволочь, кто чебя пошлал?!..

Петух взлетел ей на плечо, вцепился когтями в рану. Прокукарекал. Ксения поцеловала петуха в оранжевый, как куртка ламы, глаз.

— Исса, — вышептала она и свалилась как сноп на холодные каменные плиты.

Очнулась я в странной камере. Внутри сруба. Прямо на меня сухими глазками смотрели толстые черные бревна. Под потолком зияли два окна, на них была наброшена паутина решеток. В камере стоял стол, на столе сверкал медным боком старый чайник с изогнутым носиком, лежали: вобла, горбушка ржаного, пачка папирос, спички, в стаканах с витыми ложечками дымился чай цвета яшмы. Я ощупала здоровой рукой пространство вокруг себя. Лежала я на верблюжьей кошме, и даже жалкая крохотная подушка, в виде траченной молью думки, была подоткнута под мою голову. За столом, на массивном гимназическом стуле, обтянутом черной кожей и утыканном вычурными медными копками, сидел человек во френче и курил. Он курил одну папиросу за другой, заложив ногу за ногу. Тяжелый наган в кобуре, висящий на боку, оттягивал ему ремень, и человек то и дело сердито поправлял пояс. Он докурил очередную папиросу, загасил ее в пустой консервной банке и уставился на меня круглыми глазами цвета болота.

— Ну? — спросил он и отхлебнул из стакана чаю. — Как ваше самочувствие?

— Наше, — сказала я вежливо, — наше самочувствие неважнецкое. Раны болят. Может быть, вы перевяжете мне плечо? Где я?

— Мы, — подчеркнул он и залил чай себе в глотку, как горючее в бак, — мы находимся на станции Танхой. Я нашел вас в бессознательном состоянии около Аександровского централа в городе, перекинул поперек лошади и привез сюда. Здесь моя ставка. Здесь вы в безопасности. Я понял, что вас долго мучИли… пытали. Я не расспрашиваю вас ни о чем. Отдыхайте. Я позабочусь о вас.

— Кто вы? — Язык не повиновался мне.

— Я генерал сводной армии. Под моим началом все союзные войска, частично — наемники и несколько дивизий Центра.

Он налил себе в стакан еще чаю. По камере разнесся запах травки, называемой в восточных краях «верблюжьим хвостом». Генерал снова недовольно одернул ремень, с шумом втянул в себя горячий чай и, прищурясь, пристально посмотрел на меня, будто пытаясь запомнить или узнать.

— А Зимняя Война… еще идет?.. — глупо, задыхаясь, спросила я и содрогнулась от воспоминаний. Воспоминания о Войне были страшнее Войны. Не хотела бы я снова оказаться внутри воспоминаний. Я затрясла головой, отгоняя видения. Генерал раскраснелся от чая, усмехнулся. Подмигнул мне.

— А вы как думали, дорогая, — сказал он, утирая пальцем усы. — Еще как идет. И я подозреваю, что нет ей конца. И я найду свой конец на этой Войне. Тут уж ничего не поделаешь. Но н молодая. Вы должны жить. У вас красивые золотые волосы. Ах, батюшки, — всплеснул он руками, соскочил со стула и подошел ко мне, лежащей на кошме, — они наполовину серебряные. Сколько же у вас седых волос. А мордочка молоденькая. Бедняга.

Он присел передо мной на корточки, взял мое лицо в ладони. Близко от себя увидела я гладко выбритые щеки, жестокий нос, похожий на клюв орла, длинные, рыбами уклейками, глаза в сети морщин, залысины, седину. Рот был сжат подковой. Этот человек видывал виды. Он и меня видел насквозь. И я его тоже видела насквозь. Мы друг перед другом были прозрачны, как лилии в пруду.

— Что ж, — сказал он и потрепал меня за щеки, как треплют щенка, — давайте я вам сам руку перевяжу. Все врачи далеко отсюда. В горах. Тем, где стреляют. Эта Война ведется по старинке.