Генри Миллер - Нексус

— И больше его не видел?

— Нет. В тот ресторан я ни ногой.

— А если бы он дал тебе деньги, как бы ты тогда…

— Понимаю тебя. Мне трудно ответить на этот вопрос. Я сам его часто себе задавал. Нет, даже ради тебя я не пошел бы на это. Женщине такие вещи даются легче.

Мона начала смеяться. Она смеялась и смеялась, не в силах остановиться.

— Что тебя рассмешило? — спросил я.

— Ты! — выкрикнула она. — Как это по-мужски!

— О чем ты? Мне что, надо было уступить?

— Я этого не говорила, Вэл. Просто у тебя типично мужские реакции.

Неожиданно мне вспомнились Стася и ее дикие выходки.

— Ты мне ничего не рассказала про Стасю, — сказал я. — Что с ней? Ты из-за нее пропустила пароход?

— Как тебе в голову могла прийти такая мысль? Я ведь говорила, почему так случилось, разве не помнишь?

— Да, правда, говорила. Я, верно, слушал краем уха. И все-таки странно, что от нее нет весточки. Где она может быть?

— Думаю, в Африке.

— В Африке?

— Да. Последнее письмо было из Алжира.

— Гм.

— Видишь ли, Вэл, я обещала Ролану, тому мужчине, что сопровождал меня в Вену, что поеду с ним на одном пароходе. Я согласилась на это с тем условием, что он пошлет Стасе деньги на обратную дорогу. Но он их так и не послал. Я узнала об этом в последний момент. У меня не было денег, чтобы послать тебе вторую телеграмму — о задержке. Но с Роланом я не поехала. Заставила его вернуться в Париж. Он дал мне клятву, что разыщет Стасю и доставит ее домой в целости и сохранности. Вот и вся история.

— И похоже, не сдержал клятву.

— Да. Он слабый, порочный человек, ему только до себя дело. Бросил Стасю с австрийцем в пустыне, как только начались трудности. Оставил без гроша. Когда я обо всем узнала, то чуть его не убила.

— Больше тебе ничего не известно?

— Ничего. Может, ее и на свете уж нет.

Я встал за сигаретами. Пачка лежала на раскрытой книге, которую я читал с утра.

— Вот послушай, — сказал я и зачитал вслух отмеченные мной слова: — «Цель литературы — помочь человеку узнать себя, укрепить веру в свои силы и поддержать его стремление к истине…»

— Иди сюда, — попросила Мона. — Мне хочется слушать тебя, а не кого-то другого.

— Да здравствуют Карамазовы!

— Хватит, Вэл! Давай еще поговорим. Ну пожалуйста.

— Ладно. Давай поговорим о Вене. Навестила своего дядю? Ты ведь ни словом о Вене не обмолвилась. Понимаю, что это довольно щекотливая тема… Ролан и все такое. Но все же…

По словам Моны, в Вене они пробыли недолго: к родственникам без подарков и денег она заходить не хотела. А Ролан не тот человек, который станет тратиться на ее бедных родственников. Впрочем, когда им встречались на пути нищенствующие художники, ей удавалось выставить его на изрядные суммы.

— Прекрасно, — отозвался я. — А удалось тебе познакомиться с кем-нибудь из знаменитостей? С Пикассо, например, или с Матиссом?

— Первый, кого я узнала в Париже, — ответила Мона, — был скульптор Цадкин.

— Да что ты?

— Потом я познакомилась с Эдгаром Варезом.

— А это кто?

— Композитор. Чудесный человек. Ты был бы от него в восторге.

— Были еще подобные знакомства?

— Встречалась с Марселем Дюшаном. Тебе что-нибудь говорит это имя?

— Представь себе, да. И как он — как человек?

— Один из самых воспитанных людей, каких только встречала, — быстро ответила она.

— Сильно сказано.

— Но это правда, Вэл.

Мона увлеклась и стала рассказывать об остальных знаменитостях, которых встречала в Париже, ни о ком из них я никогда не слышал… Ганс Райхел, Тихануи, Миконзе — все художники. Я запомнил название гостиницы в Вене, где она останавливалась: «Мюллер». Буду в Вене, загляну туда, попрошу регистрационную книгу и узнаю, под каким именем она записалась.

— А на могиле Наполеона была?

— Нет, но посетила Мальмезон. Могла увидеть казнь, но не удалось.

— Не много потеряла.

Какая жалость, думал я, слушая ее бессвязные, отрывочные воспоминания о парижской жизни, что такие разговоры происходят у нас редко. Мне особенно был по сердцу прихотливый, калейдоскопический характер подобных бесед. Часто, в паузах, я мысленно произносил ответные реплики, которые резко расходились с теми, что говорил в действительности. Дополнительный шарм таким разговорам придавали сама атмосфера нашего жилища, разбросанные книги, жужжание залетевшей мухи, грациозный изгиб тела Моны, тепло и уют дивана. Не хотелось ничего выяснять, утверждать или защищать. Мысли крутились, как щепки в быстром ручейке. Россия, неужели дорога все еще дымится под твоими колесами? И мосты трещат при переправе? Ответы? Что толку в ответах? А, кони! Какие еще кони? И какой смысл загонять себя до пены у рта?

Укладываясь спать, я вдруг вспомнил, что утром видел Макгрегора. Я упомянул об этом, когда Мона перелезала через меня на свою сторону кровати.

— Надеюсь, ты не дал ему наш адрес, — сказала она.

— Мы не говорили. Он не заметил меня.

— Хорошо, — удовлетворенно произнесла Мона, беря в руки мой член.

— Что именно?

— То, что он не заметил тебя.

— А я думал, ты о другом.

Отправляясь на прогулку, я частенько заглядывал в магазин Сида Эссена, чтобы поболтать с хозяином. За все время я только один раз застал у него покупателя. В помещении в любое время года было сумрачно и прохладно: температура больше подходящая для передерживания трупов. Две витрины были забиты мужскими рубашками, выцветшими на солнце и засиженными мухами.

Сам хозяин обычно находился в глубине магазина, где читал при тусклом свете электрической лампочки, свисавшей с потолка на длинном шнуре рядом с лентами «липучки». Эссен соорудил себе удобное место, водрузив на два ящика автомобильное сиденье. Рядом стояла плевательница, которой он пользовался, когда жевал табак. Но обычно изо рта у него торчала старая трубка или сигара. Свою огромную кепку он снимал только перед сном. Воротник пиджака был всегда густо усыпан перхотью, а высморкавшись — это он делал довольно часто, издавая громкий, трубный звук, — он извлекал на свет Божий голубой полотняный носовой платок чуть ли не в ярд шириной.

Рядом с этим импровизированным троном, на прилавке, лежали кипы книг, журналов и газет. Эссен брал их поочередно, в зависимости от настроения. Но кроме пищи духовной, рядом с ним всегда стояла миска карамели с арахисом, которую он, когда был чем-то взволнован, жадно поглощал. По его животику было видно, что поесть он любит. Эссен не раз упоминал при мне, что его жена великолепно готовит. У меня создалось впечатление, что это ее главное достоинство, но Эссен всегда добавлял, что она у него очень начитанная.

В какое время дня ни заходил бы я к Эссену, он всегда доставал из своих запасов спиртное. «Только по глоточку», — заверял он, помахивая бутылкой шнапса или русской водки. Чтобы доставить ему удовольствие, я выпивал рюмочку. Если он видел, что я морщусь, то говорил: «Что, не правится? Тогда, может, капельку виски?»