Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

Эти слова всю ночь вертелись у него в голове утомительно, все более теряя смысл. Бессонница прибавила к многолетней разлуке еще полвека.

Он опускает голову над чашкой кофе, чувствуя, как с черепа свисает его лицо, болтаются тяжелые носогубные складки. Плоть, раньше незатруднительная, в последние годы становится ношей, и любое движение теперь включает сознательное механическое усилие. Материя все более отчуждается от души.

Чашка в гостиничном буфете – настоящая, фарфоровая, и кофе настоящий. В той стране, откуда он много лет назад уехал, кофе выдавали в граненых стаканах, и он был похож по цвету на городскую слякоть. А там, где он теперь живет, кофе предлагается с добавлением сладких сиропов, с привкусом ванили, мяты, тыквенного пирога. Как будто варят его дети, играющие в дочки-матери. Но город, в котором они с бывшей женой и незнакомой дочерью должны встретиться после многолетней разлуки, – это город европейский, старинный и исторический. Маленький город N, цивилизованный до такой степени, что каждый фонарный столб здесь – экспонат, каждый житель – экскурсовод.

Снять для них номер в этом маленьком европейском городе неожиданно оказалось чрезвычайно трудным, почти невозможным делом. Еще два дня назад он начал замечать необычный шум и обилие молодежи в красной одежде. Теперь по узким улицам города, который в прошлые исторические эпохи время от времени заливали потоки крови, льются и переливаются потоки молодых людей, подростков, почти детей, разливаются лужами на площадях, втекают, бурля и толкаясь, в двери отелей и пансионов. В красных куртках, шапках, красных ботинках, свитерах, штанах, варежках. Дети, завернувшиеся в красные пледы, с лицами, раскрашенными красной помадой, кто во что горазд. Отвратительность несовместимых цветов чувствуется почти на вкус: малина с морковкой, вишня со свеклой. Будучи художником, он переводит названия цветов названиями красок: кадмий красный светлый, кадмий красный темный, кадмий оранжевый, краплак, кармин, киноварь, кобальт фиолетовый, тиоиндиго розовая, охра красная натуральная, охра жженая, капут-мортуум.

Дурачок любит кумачок.

Красные толпы не имеют никакого отношения к идеологии: на огромном, недавно построенном стадионе сегодня начинаются гастроли популярного европейского певца. Его довольно отталкивающая физиономия повторяется на тысячах афиш, расклеенных на старых стенах города. Гладкая рожа, прическа. На красном, конечно, фоне.

Могло быть хуже, думает он. Бесконечно повторяющаяся физиономия на красном фоне, сборища на стадионе – могло быть гораздо хуже.

Потомки когда-то резавших друг друга, когда-то совершенно раздельных и враждебных наций, приехавшие из всех смежных стран, прекрасно понимают друг друга. Разноплеменная молодежь говорит между собой в основном по-английски, и не на языке бывшей Британской империи, а на молодежном жаргоне Западного полушария, всеми ими презираемой страны, где он теперь живет. Толпы шумят, самоутверждаясь не патриотизмом, а общеевропейским обожанием певца.

Алексей преподавал многие годы и знает их, как ему кажется, наизусть. Они считают себя самыми хипповыми хиппарями, исповедуют агрессивный пацифизм и бескомпромиссное человеколюбие, едят вегетарианское, создают концептуальное, фильтруют воду и очень много и скучно говорят о сексе. Это его удивляет: он никогда не считал секс разговорным жанром. Студенты с каждым поколением становятся все громче и увереннее и саморекламу считают важнейшей формой самовыражения, так что теперь авторская подпись просто заменила все остальное, став отдельным жанром искусства.

Удивляет его также обывательская банальность их мечтаний и амбиций. Покурят умеренно марихуаны, поворуют немного в больших магазинах – это у них вроде молодежного спорта считается, оттанцуют свое, поездят по миру, ничего особенно не увидев и не запомнив.

И – дом на американском шоссе или квартирка в маленьком европейском городе. Дети, семья. Тихо. Впрочем, для молодых это можно считать и великим достоинством. В хунвейбины и талибы им, что ли, идти, в конницу Буденного?

Он ходит весь день по брусчатке старого города, и вот уже скоро начнет смеркаться, и он все больше сомневается в смысле и значении предстоящей абсурдно короткой встречи.

И ему неловко, неуместно ходить среди орд молодежи, шатающихся по городу в ожидании чего-то, в поисках событий. Он знает, что занимаются они совершенно бессознательно наиважнейшим делом: роятся, опыляются, готовятся к размножению и воспроизведению рода. А он оскорбителен своим видом, как ползающий по потолку Замза.

Может быть, это совсем не так. Может быть, он – экзотичен. Человек-паук на потолке тоже был экзотичен, но тогда в Австро-Венгрии они еще только начинали ценить гротеск. Теперь гротеск в моде. Хотя он должен быть легко опознаваем, укладываться в рамки оригинального и четкие границы необычного, в общепринятые стандарты бунта.

Когда-то ему говорили: надо принадлежать к стае.

В свое время он пить не любил и не умел. Потом научился, но было уже поздно. И теперь он иногда почти всерьез думает, что не попал в число авангардистов из-за неумения пить и излишней сдержанности. Никогда никого не называл «старик», например.

Беспорядка, пыли, грязи не любил: мерзость запустения, начало смерти. И, ругая себя за отсутствие должной богемности, все же не мог удержаться и в конце каждого рабочего дня отмывал инструменты, раскладывал их в определенном порядке, наиболее рациональном для работы. И мастерская его выглядела скучно.

От этого, что ли, он никогда так и не стал по-настоящему художником? Он всю жизнь преподавал, зарабатывал иллюстрациями. Эта оплаченная работа казалась ему просто убийством времени. Заказным убийством. Но за чистое искусство платили ему так редко и мало, что считать это можно было только дилетантством, несмотря на специальное образование. Если только не утешаться рассуждениями о нищем Ван Гоге, в которые он не верил.

Жена когда-то говорила: «Ты слабый человек, Лешка. Ты пассивный человек».

Где было в те времена различие между порядочностью и пассивностью, недостатком амбиций? Трудно сказать. Это как различие между храбростью и легкомыслием. Или в искусстве: где скромность, а где – трусость? Как посмотреть.

Спасительная лень слабого человека. Бесстрастие, нежелание. Слабому человеку и стараться не надо – он по лени остается порядочным. Остается вне истории.

Весь прошлый век люди толпились, стояли в очередях с номерами, строились в колонны с номерами, маршировали с транспарантами. И, даже протестуя, объединялись в авангардные группировки, примыкали к течениям с теоретическими манифестами. Боялись остаться в забвении, вне истории.