Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

Он предпочитал сидеть в комнате, читать книжки и рисовать карандашом, хуже того – недолговечным углем или сепией. Гравюры маленькие резать. Сухая игла, ксилография – муторные полузабытые техники. Не примыкал, не торопился. Не толпился, когда надо было толпиться.

Оттуда он уехал. Ну а потом что? Остался верен себе – постоянно все откладывал в долгий ящик.

Так и пролежал всю жизнь в своем долгом ящике, думает он с раздражением. Как вампир в гробу.

В маленьком городе N они встретятся после многолетней разлуки.

Его бывшая жена, прекрасная Елена, тут со своей дочкой. То есть и его дочкой, но помнит он Катю только маленькой, ревущей, в пуховом платке поверх теплого комбинезона и в валенках с галошками.

На аэродроме в те годы целовали последним целованием, можно было видеть через стекло как бы предварительную панихиду: плачущих друзей, окаменевших от горя родителей.

Ляля всегда была такая безрукая, ей даже не пришло в голову размотать и расстегнуть перегретого, орущего, выгибающегося у нее на руках ребенка.

Руки у нее были неудачные. Единственный недостаток в ее поразительной, легендарной внешности. Хотя разве руки – внешность? Руки именно что зеркало души. Говорящие, видящие, сформированные разумом, опытом, профессией. Самая человеческая часть человека. Очень его огорчали тогда Ленкины руки.

Жену он с того дня ни разу не видел, дочку Катю – однажды, мельком и бестолково. И валенки ему с тех пор в жизни не встречались.

Все казалось ему не только знакомым, но уже и надоевшим в этом маленьком городе, где за один день десять раз увидишь под той же аркой ту же серую, сливающуюся с мрамором постамента раскормленную кошку и опять удивишься, что даже уличные кошки в этом благополучном городе раскормлены, и опять пройдешь под деревьями сквера, мимо конной статуи, к барочному импозантному фасаду… Наконец-то он снимает чуть ли не самый последний оставшийся номер. Самый дорогой номер в самом дорогом отеле маленького города N. Лене должно понравиться. Она всегда любила самое дорогое.

Встретятся они ближе к вечеру, потому что Лена, конечно, должна вначале обойти все музеи.

Большинство людей не видят красоту необработанного мира. Только уже переваренный, под маркой высокого искусства. Поэтому, приехав впервые в чужой город, направляются прямиком в музей: смотреть на те же улицы, уже кем-то увиденные и показанные.

Люди не видят красоту потеков на стене, только находящуюся рядом фреску. Написавший фреску восхитился бы потеками на стене.

Ему как художнику неудобно было в этом признаваться, но он никогда не любил музеев.

Дома-музеи ему больше нравились, частные коллекции с нетеоретической, личной подборкой и развеской; с тем, что во времена его молодости называлось в официальной критике загадочным, но осудительным словом «вкусовщина».

В огромных музеях, казалось ему, искусству тоскливо, его жалко. Монументальная скульптура стоит посреди зала, как слон в клетке. Картины не хотят висеть в ряд, оставаться на ночь в темноте запертыми, как приютские кошки. Они хотят, чтоб их индивидуально любили. Они опасаются, что искусствоведы могут их усыпить.

Еще была причина, по которой он мучился в музеях, – зависть. К современникам он зависти не чувствовал, хотя всегда допускал возможность зависти в своих оценках и поэтому ничего не осуждал и вообще мнений четких о современном искусстве не имел. Искусство в конце концов может существовать без всякой техники и умения. Была бы свобода.

Но в притушенном освещении, в щадящем сумраке графических отделов какая-нибудь полуобернувшаяся ренессансная голова, едва прорисованная пером и выцветшими коричневыми чернилами, едва заметно подкрашенная белилами на великолепно шершавом, местами испачканном листе, – вот тут он испытывал тоску по безнадежно упущенному времени, по недостижимому совершенству. Вот тут он понимал двойное и тройное значение слова «страсть». Такая страсть – такое влечение, увлечение. И: страсть-то какая! – страх и горе. И: страсти – страдания, муки.

Он сидит за столиком на площади и ждет, смотрит в сторону трамвайной остановки. В мягком осеннем тумане уже зажглись фонари и рельсы светятся на серой брусчатке.

Он сразу видит и еще издали узнает жену. Ленка легко соскакивает с подножки трамвая, идет быстро, нетерпеливо, знакомой длинноногой походкой… но задерживается, оглядывается почему-то на женщину с телефоном, осторожно, боком вылезающую из вагона, поворачивающуюся тяжелой спиной…

Тут в его голове что-то вроде бы переключается. Он понимает, что Ленка – вовсе не Ленка, а дочка ее, то есть и его дочка – Катя. А жена – поспешающая за ней неуклюжая дама.

Приближаясь, жена уже перестает казаться незнакомой неуклюжей дамой, он уже узнает тот самый поворот головы. Как на рисунке, провисевшем много лет на стенах всех его сменявшихся комнат.

Но Катя, взрослая уже дочка Катя, тоже в красном. Неужели и она приехала на концерт? Рыжий шарф, свитер совсем уж несовместимого фиолетово-розового цвета, цвета сметаны, расползающейся по багровому борщу. Ногти, светящиеся неоновым оранжевым лаком.

Он пытается подавить свое мелочное эстетство. В тумане между серыми барочными домами, на серой брусчатке, красное не так и ужасно, почти приемлемо. Был бы он Веласкес – увидел бы мерцающее розовое, перламутровую мглу…

Жена оглядывает столики, смотрит мимо него, вглядывается – но нет, не узнала – улыбается на всякий случай белоснежными фарфоровыми зубами, продолжает говорить в телефон, глядя на него:

– Лешка, мы уже здесь, а ты где?

– Слева, столик под деревом…

Он встает. Представляется. Представляется жене и собственной дочери.

Лена вскрикивает:

– Лешенька! Ни за что бы не узнала! А я сильно изменилась? Ну, ты молодцом, молодцом! Столько лет прошло! Не могу поверить! Я изменилась, да? Ты бы меня узнал? А номер снял? Мы пойдем обедать? Кофе, кофе, немедленно кофе – мы весь день на ногах!

– Здравствуйте, Алексей! – говорит Катя.

Видимо, это обращение было у нее заранее продумано и отрепетировано.

Катя садится немножко на отлете и боком от них. Как подросток, хотя она уже далеко не подросток. Но подростковое – это у них общее, семейное. В ее возрасте он еще надеялся, что со временем придет в согласие с миром или хотя бы с самим собой. Что со временем все будет до лампочки. Никто тебя не предупреждает, что чувство вины и стыда с возрастом только обостряется, что человеку жить становится страшнее. Казалось бы, должно быть наоборот: привыкнуть пора, научиться всему. Но нет, разучиваешься. Страх, хуже, чем детский, и растерянность.

Разве что меньше заботишься о том, что про тебя другие думают; не думают они о тебе ничего. Не представляешь ты особого интереса для окружающих.