Татьяна Набатникова - День рождения кошки

Я уходила с утра и целыми днями странствовала по окрестным городам одна, чтобы не мешать ей, а к вечеру возвращалась. Ангела вставала из-за письменного стола, и мы шли куда-нибудь ужинать. Она шла в чем была. То ли работала дома в выходном наряде, то ли в ресторан отправлялась в домашнем — я так и не поняла, но в этом было столько свободы!

Чаще всего мы шли в «Ауэрбах-келлер», воспетый в «Фаусте». Один официант там щеголял в белых чулках и средневековых башмаках, хотя униформа не предписывалась. Мне нравилось смотреть, с каким удовольствием он работает. Для немца невразумительны такие привычные для нас понятия, как обсчет и недовложение. Еда для немца — святое, он не может оскорбить ее «недовложением».

Ангела, однако, настойчиво культивировала ту мысль, что именно русским открыта некая сермяжная правда, тайна смысла жизни.

Она ради того и фильм снимала: выявить этот смысл и разрешить загадку Востока. В интервью по поводу премьеры она сказала: «Люди обладают там некой силой, нам вообще неведомой. Мы в растерянности останавливаемся перед нею. Эта сила имеет свои истоки гораздо глубже двух тысячелетий. По представлениям их цивилизации, борьба — грех. Борьба наносит ущерб внутреннему достоинству человека. Русский писатель Олег Волков тридцать лет провел в концлагерях, но никогда не жаловался на это. Человеку западной культуры это непостижимо».

Идеалистка! Как будто не с ней был случай в русской комендатуре города Лейпцига, куда она пришла за помощью к переводчику, чтобы одолеть какой-то мой литературный текст. В кабинет переводчика во время разговора зашел сам комендант. Он никак не отметил присутствие Ангелы — ни взглядом, ни кивком. Словно она была пустое место. Ангела спросила после у переводчика, как это возможно, и он, смущенный, объяснил: «Видимо, он принял вас за русскую женщину». От этого объяснения Ангела запуталась еще больше, и тогда переводчику пришлось довести свою мысль до самой сути: «Русская женщина — ничто!»

Да, Ангела, а ты говоришь: «их цивилизация»! Мы дикари, кочевники. Наш бог — в поле ветер. Не зря европеец возводит свой дом на века, ведь в нем жить его потомкам. Мы же, русские, обустраиваемся наспех, кое-как: может, завтра сниматься и в путь — скорее всего, не по своей воле.

Но причудливо сплетаются в нас национальный стыд и национальная гордость. На Западе мне льстило, что меня принимают то за итальянку, то за венгерку — и никогда за русскую (не хотелось разделять дурную славу соотечественников). Но точно так же я радовалась, когда в Москве с Ангелой заговаривали по-русски, принимая ее за свою — за нашу…

Когда в тамбовской деревне нас разбудили на рассвете и повезли купаться на уазике без приборной панели, Ангела сунула руку в карман телогрейки, которую на нее накинули из-за утреннего холода, и извлекла оттуда пистолетик. Она вертела его в руках, приняв за игрушку: в доме было полно ребятишек. Хозяин за рулем уазика, невозмутимый, как ковбой, бросил мне:

— Скажи ей, пусть на спуск-то не нажимает.

Ангела ахнула:

— Так он настоящий?

Хозяин молча взял пистолетик у нее из рук и бабахнул в утреннее небо, не снижая скорости на ухабах.

Нет, пожалуй, ковбою слабо тягаться с нашим председателем совхоза.

Ангела писала мне: «Таня, половину жизни я проучилась, прогрызаясь сквозь гранит множества наук. Но всякий раз, встречая живого человека, я столбенела и забывала все!»

Вокруг нее скапливаются, сгущаются, уплотняются события. Она работает, как обогатительная фабрика событий: отбирает существенное, наделяет его смыслом, которого в нем, может, и не было, и превозмогает действительность вымыслом.

Когда она монтировала на своем телевидении отснятый фильм, она позвонила мне и спросила, можно ли ей обойтись произвольно с некоторыми фактами моей биографии. И тут мы обе принялись смеяться — наши биографии так часто подвергались нашему собственному произволу, что теперь мы и сами уже не смогли бы отличить правду от вымысла.

Тем более что написанное сбывается, проверено.

Но того, что случилось потом, я бы не стала сочинять, чтобы не заставлять героев совершать такие преодоления. Подумать только, пришлось тамбовскому ковбою выучить немецкий язык, без этого трудно было бы вести хозяйство в Германии. Я не говорю о том, что это хозяйство нужно было основать. Для этого пришлось перебраться поближе к Лейпцигу. Это решение тоже далось нелегко: вначале, после регистрации брака, рассматривался вариант переезда Ангелы. Но потом все же сошлись на том, что чернозем — он и в Германии муттерэрде, а вот ту ниву, на которой работает Ангела, на чужую почву не перенесешь.

Зимой в комнату влетела синица, дочь захлопнула форточку. Поставила чашку с водой, насыпала семечек. Синица попила воды и даже выкупалась в чашке, как летом. Дочь испытывала синицу на храбрость: положила руку у самых семечек и шевелила пальцами — синица сперва боялась, но голод не тетка: притерпелась и клевала.

Потом пришла с работы я, и мне все это не понравилось: и пахнет синица хлевом, и книги она заляпает, и шум от ее возни.

Дочь пожала плечами и опустила голову.

Мы открыли окно на мороз и давай выгонять синицу. Она не хотела улетать. Мы размахивали в углах комнаты тряпками, подняли визг, шум, пыль. Синица обезумела, открыла клюв, то ли угрожая, то ли от изнеможения. Она упорно носилась из одного угла в другой, мы не давали ей присесть, она садилась на раму раскрытого окна, но в холод улетать никак не хотела. Она пыталась скрыться от нас под стол, под стул — никак. И жалобно попискивала.

Я увидела в зеркале свое отражение: взъерошенная, злая, я так себе не понравилась, что немедленно закричала на своего ребенка:

— Никогда больше так не делай! Если не можешь поселить насовсем, так нечего обещать и приручать!

— Почему же нельзя поселить ее насовсем? — смирно возражала дочь и взмахивала тряпкой, вяло произнося «кыш».

— Потому что для птицы нужна по крайней мере клетка, иначе она загадит весь дом! — кричала я, неистово гоняя по комнате несчастную синицу. Я ненавидела ее. Синицу. Ну и дочь, впрочем, заодно.

— Что ж, можно было бы и клетку сделать, — пробормотала она без малейшей надежды.

Наконец птица отчаялась и как в омут головой кинулась в черную пропасть холода.

— Прибери комнату, — сказала я устало и пошла готовить ужин на двоих.

К этому времени мы жили вдвоем с дочерью, потому что Вова от нас уехал.

Мы прожили вместе изрядно — было что вспомнить. И я вспоминала каждый день, в зависимости от настроения: что-нибудь хорошее, если хотелось погоревать, или что-нибудь плохое, если хотелось утешиться.

Я варила кашу нам на ужин и не знала, чего мне сегодня хочется больше: утешиться или погоревать.