Татьяна Набатникова - День рождения кошки

Я вспомнила, как мы с Вовой весь май жили в Москве…

На праздник, 9 мая, к нам пришли Миша с Галей. Мы смотрели из окна салют, а потом был стол. Ничего такого наготовлено не было, потому что мы жили контрабандой в комнате коммунальной квартиры и я не отваживалась занимать плиту. Я накупила готовой еды.

Была бутылка шампанского для нас с Галей и две здоровенные бутылки шестидесятиградусного рома для Вовы с Мишей.

Мужчины очень скоро принялись петь. То есть распелся Вова, а глядя на него, и Миша — сутулый худой интеллигент, он вдруг обнаружил в себе раздольную душу степняка, размахивал руками и даже порывался сплясать. Конечно, ничего этого он не умел, особенно петь: голос расщеплялся и дребезжал, а сам Миша испуганно сжимался, робея перед своим обнаглевшим голосом, как укротитель перед вышедшим из повиновения зверем. «По диким степям Забайкалья, где зо-о…» — тут голос срывался, Миша сурово прокашливался и продолжал на тон ниже: «..лото роют в горах». Вова дирижировал, сдвинув брови, Галя сидела на диване и презрительно глядела на Мишу. Миша это чувствовал, но бунтовал.

Галя не пела. Она не рисковала, поэтому никогда не проигрывала.

А я вообще плохо пою. Время от времени я просила и ребят потише: все-таки мы жили в этой комнате контрабандой, благодаря попустительству и человечности соседей. А человечностью нельзя злоупотреблять. Но заткни попробуй глотку этим интеллигентам, напившимся кубинского рома и вообразившим себя удалыми казаками.

В четвертом часу постучалась в дверь соседка и, страшно смущаясь, попросила тише, потому что у нее болеет ребенок.

Галя с бледным торжеством взглянула на Мишу.

Мы с Вовой пошли провожать их домой.

Уже было светло, пусто и прекрасно. Мы слонялись по самой середине гладкого, как озеро, Комсомольского проспекта и ждали машину. Наконец она обрушилась с горы метромоста с нарастающим гулом, и Миша с Галей уехали на ней.

Мы остались, но домой, идти не хотелось — душа взяла разгон и требовала продолжения праздника. Мы молча брели по тротуару.

Навстречу так же лениво и бесцельно шел человек в кирзовых сапогах.

С одной стороны, конечно, это странно: все-таки центр Москвы, а не колхозная пашня… Но с другой: чему удивляться в четыре часа утра?

Сапоги были велики и в тишине гулко грохали по асфальту: бух, бух. Странный человек с опаской попросил закурить. Вова дал. У странного была голова фасолиной, обросшая ежиком после недавней стрижки наголо. Он жадно затянулся и с благоговением посмотрел на подаренную сигарету: с фильтром! Постояли. Пошли. Он почему-то побрел рядом с нами — может быть, он чувствовал себя обязанным за сигарету, а может, ему было все равно, куда идти. Как бы оправдываясь за свое присутствие, он тихо сказал:

— Пойду сейчас в метро. Поеду на метро к брату.

Братом он как бы похвастался.

— Пойдем проводим его до метро, — скомандовал мне Вова.

— Метро откроется через два часа, — холодно ответила я.

Наш спутник виновато взглянул на меня.

Мне стало ясно, что два часа мы с ним не расстанемся. Я знала Вову.

— Пойдем к нам! — тут же категорически и предложил он.

— Вова! — одернула я. — Туда нельзя!

— Почему? — обескуражился Вова.

Он, разумеется, забыл, что там соседи насилу нас угомонили. А мы еще приведем выпивать неизвестного мужика в сапогах и остриженного наголо — может, беглого каторжника. Все это я выразила в одном взгляде. Вова затосковал.

— Хочешь выпить? — спросил он каторжника.

Беглый невразумительно забормотал:

— Он думает, что он один умеет… Я этих коробок склеивал в два, нет, в три раза лучше, нет, больше…

Ага, псих…

— Таня! — пристыдил меня Вова. — Ну пусть он пойдет с нами, а? Ну что ты? А? Он же хороший мужик, ты что, не видишь?

Вова был пьяный.

— А Шмыга плохая артистка, — заявил псих, косясь на нас, — а играет все хорошие роли только потому, что у нее муж режиссер!

— Нет! — твердо сказала я. — Если хочешь, давай я во двор вынесу бутылку, а домой — нельзя!

— Ну хорошо, давай, — вздохнул Вова.

Я пошла, бегом побежала в дом за остатками рома — там было еще добрых полбутылки, я торопилась, потому что Вова остался внизу с этим сумасшедшим — а вдруг он убийца? Я схватила остатки еды со стола — правда, почти ничего не оставалось, только рыбные колбаски в целлофане. Кусок хлеба, два стакана. Помчалась вниз — уф, целый Вовка. Все мирно. Сидят на бортике газона.

— Таня, его зовут Александр Георгиевич Хорьков! — сказал Вова.

Гость кивком головы подтвердил это. Достал из кармана наручные часы без ремешка и предъявил мне:

— Они без минутной стрелки, но хорошие. «Восток»! А стрелку я сшиб, когда мебель перетаскивали. А часы хорошие.

— У меня тоже «Восток», — сказала я и показала ему точно такие же часы, только со стрелками и ремешком.

Александр Георгиевич с облегчением вздохнул.

Он был, пожалуй, не старше нас.

Вова налил в стакан рому. Пробочка-завертка покатилась по асфальту. Александр Георгиевич преданно пустился догонять ее.

Я демократично сидела на бортике газона в пятом часу утра в городе Москве.

Александр Георгиевич вернулся с пробкой, взял свой стакан и уважительно протянул мне. Ведь стаканов было только два.

— Я не пью! — замахала я головой.

— Она не пьет! — решительно сказал Вова. — Давай, Александр Георгиевич! Поехали! — И выпил, скривившись; струйка рома смочила подбородок.

Александр Георгиевич, я увидела, пить не хотел. Но, взглянув на Вову, все же выпил свою порцию с вниманием и уважением.

— Крепкое, — сказал он. — Наверное, дорогое. — Он посмотрел на этикетку. Там был серебром нарисован какой-то туземец с луком и стрелами.

— Шесть рублей, — сообщила я, не зная, дорого это или нет на взгляд Александра Георгиевича.

— А можно, я возьму это? — робко указал он на рыбную колбаску.

— Да ради Бога! — воскликнула я. Такая малосъедобная пища — я не думала, что ее можно захотеть. Александр Георгиевич, видно, был сильно голодный. Он съел. — Берите, берите еще!

— Можно, да?

— Берите, мы-то сытые!

— Я с собой возьму, — попросил он и сунул колбаску в карман.

Мы молчали. Вова тоскливо смотрел в небо. Он это страшно любит: выпить и красиво затосковать. Бог с ним, я решила сегодня терпеть эту лирику до упора.

Александр Георгиевич настороженно и чутко помалкивал, всем вниманием настроенный на нас. Он, видимо, тщился понять, кто мы такие, чтобы подчиниться и соответствовать. И чтобы мы — полюбили его.

— Саша! — сказал Вова, и Александр Георгиевич с готовностью встрепенулся. — Ты петь умеешь? Спой!

Петь он, наверное, не умел, но отказать не посмел, откашлялся и неуверенно начал: