Дарья Алавидзе - Подорожник

В галерее рядом с Дуомо продаются наиуродливейшие шкатулки для драгоценностей. Пластиковые, с именами владелиц на крышках. Анна, Мария, Натали. Жуткая безвкусица, не годится даже как сувенир. Ко мне пристал продавец, а мне не хотелось одергивать его грубо, в стиле «не нужен де мне твой хлам», поэтому я вежливо улыбнулась и сказала:

– У меня очень редкое имя, у вас наверняка нету.

– Как же вас зовут?

Я решила фантазийно соврать и выдала первое, что пришло в голову:

– Беатриче.

– Есть!!! – продавец победоносно достал из закромов пластиковую ерунду.

А мне подумалось, что только я способна так ловко найти такое редкое имя в городе, где похоронен Данте.

Так вот Данте. В память о родном городе в гробнице поэта денно и нощно горит лампада со специально привезенным для этого флорентийским маслом. Все исследователи и биографы поэта считают: несмотря ни на что, он всегда мечтал вернуться домой, во Флоренцию.

« Он из ада ей послал проклятье и в раю не мог ее забыть, – но босой, в рубахе покаянной, со свечой зажженной не прошел по своей Флоренции желанной, вероломной, низкой, долгожданной… »

Находясь в солнечной и доброжелательной Равенне, это достаточно сложно осознать. И чего ему не хватало? Здесь в воздухе веет адриатической свежестью, здесь живы духи грозных вождей и великих императоров. Здесь родилась и умерла Римская империя. Маленький ручеек Рубикон, который перешел Цезарь, приведя в движение силы, создавшие империю, течет всего в сорока километрах отсюда. Последний римский император тоже родился и умер здесь. До сих пор жив пиниевый лес, в который Бокаччо поместил свой лучший рассказ о привидениях и в котором Байрон любил ездить с хорошенькой молодой графиней Терезой Гвиччиоли. Этот город любили Оскар Уайльд, Блок и Гессе…

Да что и говорить, здесь до сих пор живут самые милые и добродушные люди, и cреди них – именинник дядя Томазо, благодаря которому я не умерла с голоду.

Равенна приняла Данте, окружила почестями, здесь он закончил «Божественную комедию», добился политического влияния, умер в достатке, почете и окруженный любящими людьми. А он хотел вернуться в город, который его отверг, полный его врагов.

Все-таки очень странно мы устроены. Мы любим то, что любим. А то, что не любим, не любим. Деньги, семья, признание, почет, статус – это не сама жизнь, это всего лишь наши обстоятельства. Это то, из чего наша жизнь состоит на какие-то жалкие, ну скажем, девяносто девять процентов. Но очень часто мы отчаянно цепляемся за этот один последний процент. Это то, что мы не можем измерить или объяснить даже сами себе. Эта сила притяжения, которая возникает ниоткуда, владеет нами и зовет нас туда, где нас, возможно, никто не ждет. В то место, которое наше сердце назначило домом.

Самый симпатичный город может стучаться к нам в душу, окружая нас всем самым лучшим, а мы способны запросто остаться к нему глухи. И ничего с этим не поделаешь.

Да что там города! С людьми та же история.

В Сиене мы жили на съемной квартире в старинной башне в самом центре. Я слишком часто езжу в командировки по работе, поэтому не люблю отели. В отпуске я люблю снимать квартиры. Вставать с утра, идти в булочную за свежим хлебом, сплетничать с зеленщиком, по дороге покупать свежую газету, раздражаться, когда слишком громко шумит у соседей телевизор, на своем балконе пить собственноручно сваренный кофе.

В этот раз моя хозяйка Аделина даже взялась показать мне свои самые любимые места в городе. Но начала она, конечно, с самого главного – сиенского пирожного Panforte.

Вообще-то панфорте – это простой пряник с сухофруктами и орехами, но, как и везде в Италии, за ним стоит десяток замечательных сказок. Его любили крестоносцы, королева Маргарита Савойская, Иисус Христос и, ни больше ни меньше, даже сам Джейми Оливер.

Аделина отвела меня к своему знакомому булочнику Пьерлуиджи. Мне достались панфорте с фигами, поэтому я сразу окрестила булочника «продавец фиговых пирожков». Пьерлуиджи, вопреки моим ожиданиям, оказался совсем не похож на кондитера, толстого, лучащегося сытым благочестием, а, вовсе даже наоборот, походил на болезненно бледного мученика с картин Эль Греко. Я, чтобы попробовать сократить дистанцию, тут же пожаловалась ему:

– Послушай, Пьерлуиджи, я уже такая толстая стала с вашей едой, невозможно отказаться.

– Я сейчас тебя научу, как похудеть. Смотри, попробуй вот эту коврижку. А теперь закрой глаза.

Я закрыла.

– А теперь скажи вслух «sono felice» («я счастлива»). Сказала? Ну и кому теперь какое дело, толстая ты или нет?

Когда человек с внешностью оптинского старца таким образом отпускает тебе твой самый главный грех, всегда хочется верить беспрекословно.

В Сиене мы ходим по следам Мортона, а он считает, что дом Екатерины Сиенской – самое красивое место в городе. Вообще, Екатерина Сиенская – женщина мутная и мрачная, вела аскетичный образ жизни, постилась, видела галлюцинации, блюла чистоту помыслов. Я таких не люблю. Мне вот что подумалось. Это ужасно странная католическая традиция – доверять важные стратегические решения людям, целью жизни которых являются пост, молитва и аскеза. Насколько прекраснее был бы мир, если бы им управляли веселые, талантливые, полные жизни, предельно развратные добряки.

Да даже не обязательно я! У них же был Паваротти.

Но основной целью, конечно же, в этот раз была «Маэста».

Я не очень люблю художника Симоне Мартини. Вынуждена признаться, питаю к нему личную неприязнь. Потому что когда-то давно вычитала у Генри Мортона про рукопись Вергилия, принадлежащую Франческо Петрарке, большому другу Симоне Мартини. Рукопись Вергилия досталась ему от отца, огромный бесценный фолиант. Петрарка, ничтоже сумняшеся, позвал друга проиллюстрировать свое сокровище. А потом зачем-то на форзаце « изящным почерком описал, как увидел свою Лауру ». Каково? На рукописи Вергилия про Лауру. Ну не гопники? Какой интеллигентный человек позволит себе писать в книге, тем более в такой? Да даже бы и про любимую женщину. Да даже бы и Петрарка!

И тем более рисовать картинки. Еще у Мартини очень надменные Мадонны. Сходите в Уффици, убедитесь. Ужасно надменные. Какие-то гламурные светские львицы на борту яхты «Эклипс», а не Мадонны. Чего еще ждать от человека, который позволяет друзьям писать в ценнейших рукописях! Нет, ну все-таки каково? А?

Я очень много читала про его фреску «Маэста». Чтобы из нее исходило сияние, он вставлял в нее толченое стекло. Мне так нравится история ее создания, про то, как жители устроили торжественное шествие, когда он ее наконец закончил. Я не помню, где я про это читала, наверное, у Муратова.