Владимир Арро - Дуновение из-за кулис. Записки драматурга

Для себя я понял, что пьеса чересчур многословна, тонет в риторике, и если бы мне довелось принять участие в репетициях, может быть, хоть частично этого удалось избежать. Генералы Главного политического управления не стали особенно глубоко вникать в страдания и истерики штатских, но слух о том, что пьеса «с антисоветским душком», прошелестел и по их кабинетам. Как бы то ни было, обсуждение спектакля прошло без серьезных претензий, красноречием ораторы не отличались, жаловались, конечно, на неопределенность, размытость авторской позиции, но это так, для порядка, для дальнейших размышлений. В целом я мог считать, что многострадальные блуждания этой пьесы по московским театрам завершились. Далее театр увозил спектакль на свои летние гастроли в Куйбышев и Уфу, запланировав московскую премьеру на середину октября. И Саше и мне было необычайно важно, как примут спектакль периферийные зрители, которых он, как нам казалось, касается своей проблематикой более, нежели московских. Саша присылал мне подробный отчет о каждом спектакле.

«…Как обещал, пишу тебе о первом «Саде» в наших гастролях, а именно, 6 июня… Волновались мы, очень тревожились за этот вечер и потому, что давно не играли сырой еще спектакль, и потому, что мало знали (да и знаем) местных театралов, а город театральный – все продано, залы набиты битком, публика очень внимательна к слову, к мысли. В этот вечер был переаншлаг, сидели, стояли и т. п, спектакль начался при сосредоточенной тишине, слушали, воспринимали и реагировали удивительнейшим образом точно, несколько раз возникали аплодисменты в середине действия – 1-й акт шел отлично, закончился бурными аплодисментами. 2-й акт шел чуть нервнее, чем 1-й, но очень собранно, по окончании скандировали во всю! Отлично работали почти все, наше начальство (главреж, начальник и парторг) нашли, что спектакль со сдачи заметно вырос и очень волнует, будоражит и т. д. Хорош был Сошальский (пожалуй, впервые без особых замечаний), Демина очень точно работала… Словом, спектакль был из удачных и прошел у публики отлично, внимание не ослабевало, интерес тоже, а главное, что проблемы, поставленные «Садом», доходили точно по адресу и то драгоценное, что есть в пьесе, не пропало, было понято и услышано.»

Следующее письмо продолжало гастрольную хронику.

«Спасибо за письмецо, приятно, что скрывать, было получить его – значит, не забыл свой многострадальный «Сад» и нас грешных.

Слава богу, что приняли у Бориса спектакль, но иначе и быть не может, настолько все излукавились, изолгались, что правды хочется даже самым неправедным, а говорить ее почти совсем разучились – ты среди очень немногих, тех, кто не только хочет, но и может (хотел-то ведь и Салынский, да, увы, уехала таратайка). Не знаю, как маяковцы, но наши хотят и уже пытаются говорить правду со сцены, хотя, конечно, это далеко не просто и не так еще, как мне мечталось – «ухо» должно быть тоньше, но стремятся всей душой – уже ведь неплохо, верно?.. Вопрос у наших военныж о том, что это «антисоветский» спектакль, с повестки дня не снят, судя по всему…»

Ни много ни мало – через два десятка лет мне было приятно уловить в одном из Сашиных интервью прежнее волнение в связи с той работой. «Меня буквально заставили – почему-то это были не пуровцы, а руководство театра – прямо куски из текста убирать, а это, вообще, была пьеса, которая, на мой взгляд, предсказала абсолютно все наше будущее… Зрители говорили: «Это закроют! Это вы говорите о самом главном». Я помню, Нонна Мордюкова стояла такая перепуганная и шепотом говорила: «Ребята, вы что делаете? Это говорить нельзя со сцены». И так далее…» («Наша улица», № 3-2004.)

Они были правы. «Сад» для начальства, несмотря на успех, был все-таки «вражеской вылазкой» и после первого же сезона его поспешили изъять из репертуара.

Еще во время работы над «Садом» Бурдонский предложил мне продолжить наше сотрудничество – подумать над пьесой с «армейским» уклоном, причем, на основной сцене. Масштабы ее, как известно, чудовищные. Как-то я посмотрел там пару спектаклей. В одном на сцене было много-много солдат, чуть меньше, чем в зале. В другом много-много генералов, так что от красных лампасов в глазах рябило (по-моему, дело происходило в Генштабе). Автором второй пьесы был Сергей Владимирович Михалков. На обсуждении он сказал: «Ну что ж, по-моему, спектакль тянет на Государственную премию». Он ее, разумеется, получил. К пьесе о современной армии душа моя не лежала. Но примерещилось театральное действо по мотивам военных рассказов Андрея Платонова. Не помню, по какой причине, но я медлил с началом работы, и Сашу это задевало. Он писал:

«Как решил с Платоновым? Я, грешным делом, понял тебя так, что ты мне или в меня не веришь, а потому решил оставить эту затею, а ведь это мой хлеб насущный. Ты уж проясни дело, я не обижусь на тебя, только не сласти пилюль и не напускай тумана – этого не люблю, да и не стоит портить то, что было доброго… Дай мне знать, что думаешь на сей счет, и мне полегче будет, а то ведь скажут, что ты так недоволен «Садом», что решил поставить на мне крест – не хочу таких речей за своей спиной, а если что имеешь сказать – скажи сам.»

Я попытался развеять его сомнения, написал заявку, хорошо понимая, что для генерала армии Епишева писатель Платонов в сравнении с писателем Михалковым – сомнительный авторитет.

Заявка на пьесу «Вечнозеленое дерево жизни». 1983 г.

Военная проза Андрея Платонова поражает прежде всего масштабом писательского зрения. Непосредственно в ходе войны Платонову удалось в своих рассказах и очерках добраться до корневых источников народного подвига, до движущих сил и пружин, которые заставляли вчерашнего труженика отстаивать каждый клочок земли ценой крови и жизни, бросаться под гусеницы немецких танков, видеть тяжкие страдания своего народа и все же оставлять жизнь плененному врагу. Любовь к родине, терпение, ум и гуманность русского воина измерены здесь высокой философией и высокой поэзией. Не декларируемый, а душевно выношенный патриотизм свойственен его героям. И движет ими гуманизм не навязанный «сверху», а жизненно необходимый, возникший невольно. В этом несуетном, мудром и духовном отношении к делу защиты родины, по Платонову, и кроется причина превосходства советского солдата над врагом. Думая о пьесе, все больше склоняюсь к тому, что на сцену нужно переносить не какие-то отдельные рассказы, а всю военную прозу Платонова, только тогда спектакль станет масштабным и философски глубоким. Нужно безбоязненно довериться платоновской образно-языковой системе с ее гиперболизмом, символикой, своеобразием психологических трактовок, романтической условностью – по самой своей сути театральной. Поэтому жанр пьесы я бы определил как фреску.