Лучия Деметриус - Избранное

— Кажется… так говорят люди… ты должна быть сдержанной и благородной, какими были наши родители.

— Это верно? — спросила Минна с искаженным от ярости лицом.

— Верно? Кто может быть уверен? Только они сами и могут быть уверены, так это или нет. Люди говорят, а этого достаточно, чтобы запятнать честь нашей семьи.

Минна словно только сейчас поняла его слова, вскочила, бросила платок на пол и стала топтать его маленькими разношенными шлепанцами и ругаться такими словами, каких Оскар и не предполагал услышать от нее, поминая и черта, и подлеца мужа, обзывая Анну Вебер старой сукой и деревенской образиной. Наконец она устала кричать и упала в кресло.

Оскар ушел. Что было делать? Он должен был уйти, его ожидали дела, и ему вовсе не улыбалось встретиться в этот момент с доктором, к которому он испытывал нечто вроде уважения, смешанного со страхом.

Когда Эгон вернулся домой, жена его все сидела в том же кресле и сшивала клочки платка. Глаза у нее были красные, она вздыхала, и хмурое ее лицо не предвещало ничего доброго.

— Что с тобой, Минна? — встревожился он. В сердце словно нож вонзился: «Узнала!» Но он должен был спросить ее, не мог не спросить, боясь, что она все знает, и все же надеясь, что дело, может быть, в чем-то совсем другом.

— Ничего! — ответила она сквозь зубы.

— Ты плакала?

— Я? Нет!

Доктор подумал, стоит ли добиваться ответа, и предпочел уйти в кабинет. Через минуту прозвучал резкий, сухой голос Минны, раздававшийся каждый вечер:

— Эгон! Ужинать!

Правда, сейчас время ужинать!

— Что с тобой? — спросил еще раз доктор, сидя за тарелкой с супом. У Минны был вид мученицы, которая все-таки не покорилась судьбе.

— У женщины иногда могут быть глубокие душевные переживания, — произнесла она бесцветным голосом.

— А ее муж не должен о них знать?

Минна пожала плечами и иронически улыбнулась.

Эгон не настаивал. Теперь он уверился, что Минне все известно. Кровь застыла у него в жилах, ноги налились свинцом, голова отяжелела.

Ужиная, они не произнесли ни слова. Потом доктор, как обычно, положил салфетку на стол, бесшумно поднялся и прошел в свой кабинет. Минна отправилась в спальню.

Что теперь делать? Действительно, что же делать теперь? За три года, что длилась его связь с Анной Вебер, он ни разу не подумал, что же произойдет, когда Минна о ней узнает.

Он гнал от себя эту мысль, как и все другие, относящиеся к Минне, возникавшие за время их двадцатилетнего супружества. Сначала он мучился тем, что не честен по отношению к Анне, что он женат, испортил ей жизнь, потому что Анне уже за тридцать и она все еще не замужем. Но сам же отвечал себе: Анна знала о его супружеских узах, представляла себе, на что идет, когда, пренебрегая условностями, полюбила его и отдалась ему без колебаний. Потом он думал, что и он, и Анна виноваты перед Минной. Но до тех пор, пока Минне ничего не известно, она не страдает. А если она не страдает, то никакого ущерба он не наносит ей. На этом он успокаивался.

Но теперь все представилось ему в другом свете. Минна знает и мучается. Двадцать лет назад их свел его отец, он сделал благое дело, он поступил правильно. Все благополучие доктора построено на приданом жены. И у него теперь нет иного выхода: раз Минна страдает, он должен расстаться с Анной Вебер. То, что он обрел, что перечувствовал за последние годы: полноту счастья, взаимопонимание, поддержку, обожествление, ощущение того, что он молод, красив, совершенен, что может расходовать силы и щедро расточать душу, — все это должно было исчезнуть вместе с Анной. Упершись локтями в письменный стол, сжав руками виски и закрыв глаза, словно мучаясь невыносимой головной болью, Эгон чувствовал, что переживает самый трудный час в своей жизни. В молодости подобных испытаний у него не было, сейчас же, когда ему перевалило далеко за сорок, когда он приближался к пятидесяти, он вдруг узнал, что и у него есть уязвимые места, есть сердце, оно колотится в груди, словно в тюремном застенке, и что ему нужно принять самое тяжкое в жизни решение и заплатить за него ценою всего своего запоздалого счастья. Он хотел напомнить себе, что он смелый человек, что он всегда был отважен и решителен, что теперь ему не пристало вступать в противоречие с самим собой, так как он шел на брак, предрешенный его отцом, сознательно и должен быть последовательным, но вместе с тем он понял, что, принимая его, еще не знал, что можно жить и чувствовать по-другому.

В то же время он спрашивал себя, хотя и пытался обойти эту мысль: что будет с клиникой без Анны Вебер, как он справится со всем один, совершенно отвыкнув от всех административных дел? Как он сможет быть уверен, что никто не крадет и не пренебрегает своими обязанностями, не спит на дежурстве? Кем он ее заменит? Как будет справляться с обслуживающим персоналом? Ведь Анна Вебер, даже когда он об этом и не помышлял, раскрыла махинации Шульцера. Совсем молоденькой поступила она на работу в клинику, ей было двадцать лет, и всю свою молодость она служила ему, любила его, хотя поначалу он ее вовсе не знал и не обращал на нее внимания.

Эти мысли сменялись воспоминаниями о тех часах, когда Анна выслушивала его самые потаенные думы, вникая в профессиональные тайны, которые до тех пор некому было послушать, которые он, как скупец, хранил про себя, не доверяя врачам-коллегам, те самые тайны, о которых Минна ничего не желала знать. Он представлял, как лежит, положив голову на колени Анны, и думал, что никогда уже ему не придется так лежать.

Но иного выхода не было, Минне все известно!

Поздно ночью, когда все уже спали, кто-то позвонил, потом принялся торопливо колотить во входную дверь. Доктор отправился открывать, ноги у него заплетались, глаза слипались, в голове стоял туман. Его очень редко беспокоили по ночам. Обычно Анна Вебер, которую вызывали в первую очередь, находила возможность разрешить все вопросы с дежурным врачом, не беспокоя доктора Таубера.

Но на этот раз явилась испуганная дежурная сестра, чтобы вызвать доктора на срочную операцию: привезли беременную женщину в коматозном состоянии.

Таубер шел как сомнамбула. Шел по мокрым аллеям парка и не чувствовал крепкого запаха цветущих лип, не видел испуганных лиц мужа и матери пациентки, миновал знакомые коридоры, спотыкаясь об огромные кадки с пальмами, и вошел в операционный зал, где ярко горели огромные лампы и сверкали инструменты. Вымыл руки, натянул перчатки, но на лице его все еще сохранялось сонное выражение, с каким он вышел из дому.

Пациентка, молодая женщина, и, видимо, даже красивая, лежала уже под наркозом Лицо ее посинело, грудь вздымалась неровно.

Таубер, пристально глядя на сестру, словно не узнавал ее и хотел спросить, где же он ее видел, застыл с поднятой вверх рукой, готовясь сделать первый надрез.