Лучия Деметриус - Избранное

Таубер делал послеобеденный обход. Была осень, шел дождь. Больные дремали. Доктор с профессиональной улыбкой твердым и легким шагом вошел в комнату говорливого пациента в сопровождении дежурного врача и двух сестер. Рукава халата были засучены, обнажая его большие красивые руки.

Больного лихорадило, и он был разговорчивей, чем обычно.

— Что скажете, господин доктор, ведь осень наступила, не правда ли? Надеюсь, будут еще солнечные дни? Я с нетерпением жду, когда представится возможность погулять по вашему райскому саду, по вашему изумительному парку, ведь я лишен этого удовольствия.

Таубер все с той же профессиональной улыбкой, молча измерил его пульс. Больного так и подмывало:

— Завтра приедет моя жена навестить меня. Вчера я получил телеграмму.

Доктор любезно сделал вид, что очень обрадован:

— Да? Приедет ваша жена? Очень приятно. Это поднимет ваш жизненный тонус.

Приободренный и обрадованный, больной еще больше воодушевился. В его лихорадочном мозгу всплыли отрывки каких-то слухов, которые он слышал накануне, но хорошенько не понял. С опечаленным и озабоченным видом он произнес:

— А вы, господин доктор, как я слышал, разводитесь? Сочувствую, весьма сочувствую.

Дежурный врач не мог удержаться, и на его юном, свежем лице расплылась улыбка, а сестры потупили глаза. Лицо Таубера осталось неподвижным, только глаза потемнели. Он сухо проговорил:

— Я? Нет. Это ложь! Этот анализ нужно повторить.

И с большим чувством собственного достоинства он вышел из палаты.

Позднее, в кабинете, он стоял у окна, привычно опершись на подоконник, и его одолевали невеселые мысли. Он спрашивал себя, откуда взялись эти сплетни, услышанные им сегодня. Может быть, люди думают, что он расстанется с Минной и женится на Анне Вебер? Но он никогда и не помышлял ни о чем подобном. Разве это возможно? Разве серьезный человек с положением и добрым именем разводился когда-нибудь в этом городе? Да это был бы скандал, это вызвало бы бурю, он бы потерял доверие всех своих пациентов. Его отец перевернулся бы в гробу. А сколько осложнений: пришлось бы возмещать Минне приданое, и это нанесло бы его бюджету огромный ущерб. А Минна, разве она согласилась бы? Начался бы процесс, явки в суд, откладывания, выяснения подлинного мотива развода (его незаконная связь), протесты Минны, обязательство выплачивать ей содержание неизвестно каких размеров. А тут еще и Оскар, человек гораздо ниже его и по положению, и по личным качествам, получил бы право унижать его, распространяясь везде и всюду о том, что Эгон Таубер сделал его сестру несчастной, что Минну, как брошенную жену, уже не смогут принимать в тех домах, в которых она достойна быть принятой.

Нет, он никогда не думал о разводе, даже в ту страшную ночь, когда во время операции по его вине чуть не погибла женщина, и не будет думать никогда: серьезный, достойный, всеми уважаемый человек, потомок древнего рода, не бросит свою жену, не разведется с ней. Так поступает только теперешняя молодежь, лишенная всяких моральных устоев и чувства ответственности.

Он сознательно поделил свою жизнь между клиникой, где он работал и где была Анна, и домом, где у него были свои привычки, библиотека, удобная супружеская кровать, прекрасно оборудованная ванная комната и Минна, которая наблюдала за хозяйством. И та, и другая принадлежали ему; и Анна, и Минна были его собственностью, служили ему; дом и клиника были его имуществом, и ни одна из женщин даже не предполагала, что возможно какое-либо изменение, которое нарушит установленный порядок.

Могла бы его жизнь стать более счастливой, более полной? Такого вопроса он себе не задавал. Его радости, размеренные и взвешенные до грамма, приобретенные им ценою огромных усилий, должны были сопутствовать ему до последнего дня. Он не может нарушать заветов родителей и общепринятой морали, он не может лишиться своей репутации достойного человека. Он не мог даже вообразить себе жизненную ситуацию, в какой у него хватило бы смелости открыто нарушить мораль, перестать быть «достойным» человеком с точки зрения того лицемерия и тех фальшивых правил, в которых он окончательно окостенел, с тех пор как полюбил Анну.

По аллее разлились мутные коричневые лужи, прыгали маленькие зеленые лягушки и с наслаждением ныряли в грязную воду. В конце аллеи, возле дома, укутав голову платком, суетилась Берта, созывая уток, которые, как видно, выбрались из птичника и разбрелись среди кустов. Листья самой большой ракиты свисали, как старые грязные лохмотья, и несмело падали, покачиваясь во влажном воздухе. Все казалось Эгону ненавистным, безобразным, все нагоняло тоску. Для чего был создан этот огромный и красивый парк, зачем ему этот розовый дом с террасами, зачем эти утки и еще бог знает что, зачем ему все это? Ради чего он напрягает свой ум с утра до вечера, ради чего вечно торчит рядом с Минной и вдали от Анны, ради чего каждый вечер, все воскресенья и все отпуска в своей жизни прилагает усилия, чтобы Минна почувствовала себя счастливой, как ни ради того, чтобы все в городе считали, что они счастливы, и все-таки эти люди, которым он принес столько жертв, продолжают подозревать его, судить его, а может быть, и смеяться над ним? Таубер не видел во всем этом ни капли собственной вины, не видел никакого выхода, он обвинял весь мир в том, что его усилия обмануть этот мир оказались напрасными.

Почему ему не верили, когда он так хорошо все скрыл? Когда поблизости были люди, он уже не улыбался Анне Вебер; не погружался в глубины ее взгляда, и она поняла его, молча одобрила, считая, что так и нужно.

Чего только он не делал для Минны, для своей жены? А для Анны Вебер он хоть что-нибудь сделал? И эта мысль поразила его с особой жестокостью. Анна уже много лет жила только на свое жалованье, он не сделал ей ни одного подарка, а она, может быть, стеснена в средствах: он знал, что ежемесячно она посылает из жалованья какую-то сумму своему племяннику, учившемуся в гимназии, знал, хотя никогда не бывал у нее дома, чтобы не давать повода для разговоров, что у нее более чем скромная квартира, за которую она платит большую сумму, но он настолько привык только получать от нее, видеть ее счастливой только тогда, когда он прижимался виском к ее плечу, что ему даже в голову не приходило узнать хотя бы день ее рождения. Правда, последние два года он дарил ей к рождеству книги, которые Анна принимала как необычайно ценный дар. Нет, мир был уродлив, уродлив и грязен, как этот дождливый и грязный пейзаж. И вдруг среди этой застывшей тишины, словно из глубины ее, из подвального помещения клиники, из кухни или, может быть, из кладовки раздался громкий, здоровый смех Анны Вебер. Доктор глубоко вздохнул. Только она умела так смеяться! Он тоже улыбнулся, покоренный ее смехом, забыв о своих невеселых мыслях. Новый план, настолько неожиданный, что доктору даже показалось, что это не он его придумал, вдруг озарил его.