Лучия Деметриус - Избранное

Почему бы ему не сделать смелого шага, не совершить решительного поступка, раз уж все равно весь город судачит на его счет? Он давно хотел построить в глубине сада, там, где теперь сажали картошку, маленький домик и сдавать его внаем. Он выстроит этот дом и сдаст его Анне Вебер, договорившись с ней так, чтобы не обижать ее, что плату за квартиру она будет тайно получать от него, Эгона Таубера. И тут же поползли другие мысли. Как же, однако, сделать так, чтобы все знали, что Анна Вебер вносит квартирную плату? Конечно, он внушит всем, что Анна живет слишком далеко от клиники, а для пользы дела куда лучше, если она поселится по соседству. К тому же это бесчеловечно зимой и летом поднимать женщину среди ночи с постели, когда ее присутствие в клинике необходимо, и заставлять тащиться через весь город. Ведь всем известно, что доктор Таубер — человек гуманный, и это может засвидетельствовать любой из его богатых пациентов, которых он так заботливо опекал.

Однако как же все-таки быть с квартирной платой? Может, подарить этот домик Минне, чтобы Анна каждый месяц приходила и вручала деньги прямо ей? Нет, лучше Анна будет вносить эти тайком полученные от него деньги в Мозеровский банк, где у доктора есть счет, и класть их на его имя. Тогда уж наверняка об этом будет знать весь город. Так смелый шаг превратился в еще одну хитрость, в новое публичное доказательство того, что между ним и управляющей клиникой только деловые, строго определенные и вежливые отношения. На этот раз общественное мнение вынуждено было поколебаться.

В течение многих лет, с тех пор как началась связь Эгона Таубера с Анной Вебер, Оскар Зоммер ни разу не заговорил с ним на эту тему. Оскару льстило, что его приглашают на обеды, которые все реже и реже давал доктор, где Оскар завязывал важные для него знакомства. Он был благодарен за то, что шурин, может быть, намеренно не торопил его с возвратом денег, на которые он построил свою первую фабричку (теперь у него была еще одна, в соседнем городке). Долг его был погашен только наполовину, но он намеревался немедленно выплатить его целиком, как только сделает необходимые капиталовложения. Мысленно он благодарил бога, что отношения доктора к его сестре стали более сердечными, что в глазах всего города она выглядит как женщина, избалованная мужем, и что никто ни в чем не может упрекнуть доктора Таубера за его поведение. Это и помогло Оскару сохранять с ним хорошие отношения.

У Оскара была еще и другая радость: Друкер, тот рабочий, который в свое время мутил на фабрике воду, умер в тюрьме, не дождавшись освобождения, как говорили, от плохих условий и туберкулеза. В результате различных мероприятий, которые проводило правительство, и новых тяжких налогов, отразившихся и на чиновниках, в результате безработицы, возникшей в связи с закрытием нескольких фабрик, Оскар получил возможность дешево нанимать рабочих. По всей стране и даже в их городе были проведены аресты, и, после того как возмущение было подавлено, рабочие Оскара работали так, как ему хотелось, то есть не считаясь со временем. Он нанимал и детей (этих уж почти задаром) и заставлял их работать в цехе по очистке кож, от которого имел большой доход.

Он узнал, что жена Друкера устроилась работать на железнодорожной станции, но ему давно уже было известно, что начальник станции — его политический враг. Оскар не чуждался политики, а начальник станции принадлежал к враждебной партии. Этот негодяй начальник, несмотря на то что у него самого было двое детей, выразил желание платить за учение в гимназии также и сына этой мерзкой женщины. Оскар подозревал, что у него, должно быть, шашни с этой худой большеглазой и злоязычной женщиной. Дела у Оскара шли хорошо, ему не на что было жаловаться, и хотя жена его погибла в автомобильной катастрофе на озере Балатон, хотя дети его воспитывались в пансионе вдали от него, от тоски он не худел, вид у него был самодовольный и даже спесивый, как у важного предпринимателя, каким он постепенно и становился.

И вообще дела всего семейства шли хорошо. Минна хотя и ворчала беспрерывно на Эгона, хоть и извлекала каждый месяц семейные реликвии, документы и старинные предметы, свидетельствовавшие о том, что ее предки принадлежали к видным цеховым мастерам города и только благодаря несчастному случаю ее отец стал управляющим имением (управляющим он был хорошим, и не без пользы для себя, доказательство этому — его состояние), Минна тоже была довольна и процветала. Она едва ходила на своих коротеньких ножках, располневших настолько, что жирные складки нависали над широкими туфлями, и дорога из города на кладбище по субботам казалась ей пыткой, но это была необходимая, благородная пытка. Теперь она должна была носить цветы и на могилу жены Оскара, гроб которой фабрикант перевез на кладбище, где были могилы предков. Как-никак они были семьей, не забывавшей традиций!

Эгон Таубер начал сдавать. Он держался все так же прямо и так же важно, волосы его не поредели, голос звучал четко и приятно, но ходить он стал медленнее, по вечерам меньше читал, одолеваемый сном, и во время операций его красивые, синие, бархатистые глаза смотрели через очки. Однако рука его оставалась по-прежнему уверенной и твердой.

В стране появилось новое политическое движение. Многие немцы примкнули к нему и организовали «Этническую группу немцев». Эгона Таубера тоже пригласили войти в нее, даже настаивали на этом. Его национальная гордость была польщена, но из-за врожденной осторожности он воздержался. Хотя Гитлер и обещал захватить весь мир, Таубер, никогда не занимавшийся политикой, побоялся заняться ею теперь, на старости лет. В один прекрасный день дела могли обернуться не той стороной, но, если ничего не изменится, если Гитлер выйдет победителем из войны, к которой он явно готовится, зачем ему, Эгону Тауберу, терять хотя бы часть своих пациентов, которые про себя, может быть, были недовольны политикой фюрера. Политика требует денег, отнимает время, а Таубер не хотел терять ни того, ни другого. Он вежливо, с бесконечными извинениями отклонил предложение, ссылаясь на усталость, занятость и преклонный возраст. Не следовало упускать пациентов и среди этих буйных и напыщенных политиканов. Он умел разговаривать с ними дружески, умел уважать их взгляды. По правде сказать, гордость, что он немец, почти заслонялась гордостью, что он — это он, так что на новое движение он смотрел хотя и доброжелательно, но со стороны.

Минна, у которой было мало личных заслуг, чтобы гордиться ими, и которая искала их, неуверенно колеблясь между понятиями «я из хорошей семьи» и «я жена доктора Таубера», «я благородная женщина» и «я немка», с радостью приняла бы участие в собраниях «Этнической группы», но ей мешали ходить ее опухшие ноги и начавшая мучить ее подагра.