Лучия Деметриус - Избранное

— Да, ничего его не берет! — добавлял доктор Мэнилэ, испуганный в глубине души прерывистым дыханием и глазами Павла Штефанеску, выкатившимися из орбит. Мэнилэ только сейчас понял, что Штефанеску на самом деле угрожает смерть.

Павел пытался улыбаться, ему не хотелось огорчать их: пусть думают, будто обманули его.

— Вот, пожалуйста! Читай! — Доктор Добре бросил на кровать Штефанеску газеты. — Это как раз для тебя, ты понимаешь в звездах, астрономией все увлекаешься… Советские люди запустили ракету к луне!

Оставшись один, Павел прочитал газету. Потом, закрыв глаза и прижав газету к груди, он попытался мысленно представить себе стремительный полет во вселенной этой новой птицы. Он проникал вместе с ней в еще не исследованные пространства, несся по платиновым небесным шоссе, видел планеты — они все росли и росли; наблюдал, несмотря на смеженные веки, как приближалось серебристое лунное поле. У него захватывало дыхание от скорости, от поразительной свежести и чистоты воздуха. Он открыл глаза, перечитал газету и вдруг как-то ослаб от счастья. День прошел быстро, незаметно.

Вечером дежурил доктор Добре. Почти всю ночь он провел у постели Павла, пульс больного бился очень странно, с перебоями; обычные уколы не помогали регулировать деятельность сердца. Это была агония, но Штефанеску все время пытался улыбнуться, что-то сказать.

— Ты что, Павеликэ, ты что? — спрашивал, наклоняясь над ним, доктор Добре, и его громкий грубый голос звучал приглушенно, сдавленно. — Хочешь что-нибудь сказать? Ну, скажи, дружище, может быть, мне что-нибудь сделать?..

Добре знал: наступили последние часы, и сам Павел это понимает. Очевидно, он хотел что-то сказать Добре перед смертью, но был не в состоянии произнести ни слова.

— Ничего, ничего, ты отдохни, а потом скажешь.

— Товарищ доктор, вы не хотите чаю? — предложила сестра Мария.

— Отстань ты со своим чаем! — Но теперь сестру Марию не пугала грубость доктора Добре; общее горе объединяло их.

Павел делал мучительные попытки что-то произнести.

— Ты что, Павеликэ, а?

— Прекрасные…

— Кто, Павеликэ, кто прекрасный?

— Леса… звезды… люди…

— Да, да, Павеликэ, прекрасные, ты это хотел сказать?

— Ты… ты… если… доживешь… ты… на Луну и на Марс… прекрасно!

— Конечно, Павеликэ, конечно, полечу, дружище! — клялся доктор Добре, и глаза его наполнились слезами.

— Я счастлив, что… жил! — прошептал Павел. — Это было прекрасно!

— Ты еще будешь жить! — Голос Добре звучал неуверенно.

Павел снова улыбнулся, и от этой светлой улыбки у Добре и сестры Марии больно сжалось сердце.

— Будет… еще прекраснее!

Добре решил, что Павел заговаривается, что он надеется еще жить. Трудно было следить за его мыслью.

— Спасибо! — прошептал Павел, и Добре вдруг снова стало ясно: больной не бредит, это — прощание.

Доктор Штефанеску не умер этой ночью. Его измученное сердце дало ему отсрочку: оно вдруг начало биться ровно и спокойно. На рассвете больной задремал. Заснул и Добре, сидя в кресле.

Утром сестра Мария умыла Павла, сменила ему пижаму, дала несколько ложек черного кофе, усадила его повыше в подушках и ушла.

Когда позднее доктор Бретку открыл дверь комнаты Павла, ему в лицо ударил холодный воздух. Кровать была пуста, окно открыто. На подоконнике лежал Павел Штефанеску. Его худые руки с синеватыми ногтями были протянуты в сад, взгляд устремлен вверх — к вершине холма, к небу. Он прерывисто, шумно дышал.

— Доктор! — закричал Бретку. — Почему вы не позвонили, если вам душно?

Но Павлу не было душно. Он прощался с холмом, с обнаженными деревьями, с нетронутым ослепительным снегом, с этим прозрачным утром, с приветливым солнцем и ярко-синим небом, с бесконечными просторами, где летит теперь чудо-птица — плод дерзаний человеческой мысли. Он прощался с землей и небом, с воздухом и ветром, который посылали ему леса и горы.

Бретку уложил его в постель. Прибежали другие врачи. Добре и Дина Симонеску, не скрываясь, плакали; больной не мог их видеть, он лежал с закрытыми глазами, и, казалось, ему ни до кого нет дела.

Скрестив руки на груди, с блаженным лицом и счастливой улыбкой на губах, он словно плыл по спокойной реке. Благодарил ли он мысленно жизнь? Или наслаждался грядами левкоев, которые стояли перед его взором? Быть может, ему казалось, что его обнимает Магда? Или мерещилось, будто Добре прикасается к нему своей огромной исцеляющей ручищей? Летел ли он вместе с ракетой в космос? Как знать!.. Кто-то снял с него очки, и его лицо с высоким лбом, с закрытыми глазами, ушедшими глубоко в глазницы, казалось еще прекраснее и благороднее. Он больше не хрипел. Спокойное дыхание, подобное тонкой нити, вырванной из спутанной пряжи, слетало с его губ.

Он быстро угасал. Рыдания доктора Добре и тихий плач Дины Симонеску наполняли комнату. Сестра Мария стояла в стороне, у книжного шкафа, уткнувшись лицом в согнутую руку. У двери всхлипывал актер; ему стало лучше, и теперь события, происходившие в больнице, как и прежде, волновали его.

А через два дня комнату заново побелили и в нее въехал молодой врач, недавно поступивший в больницу. Но все, кто знал Павла Штефанеску, словно по молчаливому соглашению, почти ежедневно после обхода собирались в кабинете Добре, чтобы поговорить об умершем.

— Никто не умеет делать анализы так, как он. Вряд ли нам удастся найти такого опытного и добросовестного врача. Вот сегодня, например, будь он среди нас, не было бы сомнений насчет учительницы из шестой палаты.

— А какой он был деликатный! — заметила Дина Симонеску. И почему-то ей вдруг показалось, будто она вовсе не любит доктора Бретку, который отнюдь не был деликатен и порядком мучил ее.

— Просто ума не приложу, почему он так радовался смерти, — говорил доктор Мэнилэ. — Это первый в моей практике больной, умиравший так радостно. Удивительный был человек!

— По-моему, он радовался жизни! Чудак! А ведь такой был больной человек! — удивлялся доктор Стан. — И что хорошего испытал он в жизни? Жил, как мышь в норе, и работал, как работал. Чудак!

— Это он-то чудак?! — ворчал доктор Добре. — Эх! Да это такой был человек! Да знаете ли вы, что, если бы все мы хоть немножко походили на него, мир был бы прекрасен! Он был такой… — Добре не мог подыскать слов, чтобы объяснить, какой был Павел Штефанеску, но его огромная грудь переполнилась нежностью к Павлу, а в горле опять странно пощипывало.

Все врачи испытывали теперь какое-то новое чувство нежности к своим пациентам, словно в каждом из больных скрывался Павел Штефанеску — человек, который любил жизнь и мог бы где-то принести еще пользу, сделать что-то замечательное. И сами они с особой остротой чувствовали, что родились на свет для того, чтобы принести пользу, сделать что-то замечательное.