Лучия Деметриус - Избранное

После выставки Вера не изменила образа жизни. Выдалась долгая теплая осень. Никогда холмы не были так богаты золотом, как в этом году. Порой ей казалось, что нет необходимости писать, что достаточно погрузиться в гамму желтых тонов — от призрачно-бледного до оранжевого с кровавым оттенком, от спокойного до пылающего, от блестящего или тусклого до трепещущего, словно расплавленная медь. Над лесами небо, отчаянно голубое, напоминало крик, перекрывающий крик растительности, умирающей во всей своей красе. Хотелось писать все это большими мазками, напоминающими вопль, и мелкими, словно журчанье ручейка, штрихами, потому что все равно рисунок исчез бы в этой пучине красок.

Вера возвращалась вечерами утомленная, без единой мысли, переполненная пьянящими красками, словно озеро, разлившееся после дождя. Ночью ей снились медовые световые пятна, груды обожженного золота — все, что никак не удавалось передать кистью. Бывало, она от зари до вечера неподвижно сидела где-нибудь на холме, взволнованно ожидая, когда луч особенно красиво осветит нежные березки, изредка робким дождиком роняющие прозрачные монетки на фоне опалового или синеватого окоема. За это время Гектор успевал поспать, набегаться, порыться в кучах сухих листьев, под которыми чуял ящерицу или мышь, а утомившись, ложился у ее ног и терпеливо ждал, пока она откроет наконец сумку с едой.

На обратном пути Вера утаскивала с поля несколько капустных листьев, собирала последние осенние цветы. Домой она возвращалась довольная. Кролики собирались вокруг капустного листа — она их называла «рыцарями круглого стола» — и торопливо грызли его, отчего круг становился все меньше и меньше. Куры уже спали. Голуби ворковали. Стол был давно накрыт, вкусно пахло едой, цветы заполняли широкие вазы на всех столиках.

Мэнэника подавала ужин, засыпая на ходу. С тех пор как Вера ее помнит, она была соней. После ужина можно почитать. Соседские собаки заливались лаем, и стоило больших трудов сдерживать Гектора, который норовил включиться в этот хор. Вечер тянулся бесконечно. Иногда Вере не читалось — терзали воспоминания, выползающие из невесть какого уголка памяти, по необъяснимой связи с чем-то прочитанным, но она терпеливо и упорно гнала их прочь, как назойливых злых мух. Засыпала она с трудом. Во сне трепещущая листва, залитая расплавленным солнцем, перемежалась с картиной бала в Школе изящных искусств; на Вере было платье цвета сегодняшнего бирюзового неба, и она очень много танцевала с художником, глаза которого напоминали янтарь… Наутро она просыпалась с ощущением, что протанцевала всю ночь, что горящий взгляд янтарных глаз устремлен на ее лицо; она подносила руки к щекам, заслоняясь от этого взгляда… Надо поскорее накормить Гектора, кроликов, кур, голубей, вернуться в свои будни, рассмотреть начатый вчера холст и работать над ним.

Когда наступала пора коричневых тонов, с грязью и дождями, с деревьями, покрытыми лохмотьями, которые не удосужились достойно слететь вовремя, Вера становилась мрачной. Она через силу макала кисть в унылые, грязноватого тона краски; ее спасал серый цвет, которым она местами разнообразила оттенки коричневого. Если снег долго не выпадал, можно было «подделать» пейзаж при помощи угля, создавая картину скорее вымышленную, чем правдивую.

Наконец зима заполняла все своей белизной. Вот уж когда не приходилось жалеть белого цвета — от холодно-синеватого до теплого, как слоновая кость; тут был и густой, «жирный» белый цвет, не похожий на цвет снега, но создающий впечатление его благодаря соседству с сочной краснотой черепичных крыш, с золотистым оттенком какой-нибудь стены. Было еще много оттенков белого: прозрачный, лунный цвет далеких сугробов, поблескивающая ломкая белизна лесных полянок. Гектор кувыркался в сугробах, принюхивался к следам зверей, мчался обратно к Вере, валялся в снегу, повизгивал от удовольствия; затем он начинал дрожать и жалобно скулить, моля положить конец этой чересчур затянувшейся студеной радости, но, в конце концов смирившись, ложился у ее ног, трясясь от холода, и не сводил с нее карих, слезящихся глаз, взывающих о сострадании.

Этой зимой ей удалось найти особенный белый цвет — не голубоватый, не зеленоватый, но тем не менее сочетающий в себе оба оттенка, цвет трогательно-чистый; задний план она подавала так, будто за ним брезжила даль, которую сейчас скроет тьма или затопит свет. Она любила трагические нотки этих планов, этот хаос, в котором еще неизвестно, кто одержит верх — солнечный свет или мрак. Передний план порой отличался такой четкостью, что на него больно было смотреть — каждая деталь стремилась отнять у остальных право на жизнь.

Иногда, в дни, когда бушевала вьюга или лютовал мороз, к ней, несмотря на непогоду, приходила Адина, и Вера продолжала писать ее портрет. Она давно работала над ним — это был, пожалуй, третий портрет Адины — и понимала, что он так же не похож на оригинал, как не похож, к примеру, на Гектора. Мягкое, нежное лицо подруги было на сей раз каким-то отрешенным, неземным, холодным, и в жестокости, совсем не свойственной Адине, Вера узнавала саму себя. Она переделывала, смывала краски, начинала сызнова, но портрет смотрел все тем же, каким-то потусторонним выражением, будто карими близорукими глазами Адины глядел из бесконечных далей человек, прошедший все испытания и преодолевший их необычайно дорогой ценой; и теперь этот человек не владеет больше ничем, не желает больше ничего, ничем не интересуется, но взгляд его тем не менее остается пронизывающим и застывшим.

«А все же меня очень многое интересует, — думала Вера. — Вот, например, мои краски, оттенки нынешней зимы, они меня увлекают, я в этом уверена. Я люблю Мэнэнику и Адину, пожалуй, люблю; мне, несомненно, дорог Сабин. Да, когда он болел, две недели назад, я ежедневно его навещала, хотя могла встретить там посторонних. Люблю Гектора, кроликов… Ну вот, я всех их свалила в кучу — Сабина и кроликов, Адину и Гектора, смешиваю их самым обидным образом, видимо, я просто заполняю ими жизнь и внушаю себе, что это искренние привязанности; на самом деле я, вероятно, так эгоистична и высокомерна, что не в состоянии любить, с тех пор как… Даже живопись. У меня не хватило мужества покончить с собой, да и Сабин с Мэнэникой глаз с меня не спускали — и тогда я решила, что стоит жить ради искусства. Будто, кроме меня, другие не занимаются живописью. Занимаются — и весьма успешно. Я ведь знаю, многие пишут лучше меня. Впрочем, если я захотела бы лишить себя жизни, время еще не упущено. Внесу разнообразие в серые будни этого городка, падкого до сенсаций. Обо мне будут говорить: «Прошло восемь лет со дня пожара, но она так и не смогла смириться со своим несчастьем. Может быть, она влюбилась и не вынесла своей трагедии». Подумать только — влюбилась! Я не только не способна испытывать человеческие чувства, я просто не помню, что это такое. Огонь поглотил их в тот день, когда поглотил мою одежду и кожу. Вероятно, во мне остались какие-то отголоски собственнических инстинктов по отношению к моему другу Сабину, к спутнице моих дней Мэнэнике, к кроликам, к Гектору. Сабина вряд ли кто-нибудь сможет заменить, а вот остальных… Живопись — тоже моя собственность. Если бы тогда от пожара пострадали глаза или руки, мне действительно пришлось бы, подобно библейскому Иову, ждать смерти на пепелище, которое осталось от моей прежней жизни. А так я надеюсь, что еще чем-то обладаю. Я нашла необыкновенный белый цвет, который в сочетании с черным… Да, я полагаю…»