Лучия Деметриус - Избранное

Все остальное время дня Вера проводила на холмах. Весна наступила так стремительно, будто неожиданно обдала душу холодной водой, в то время как тело еще не вышло из своей теплой сонливости. Перехватывало дыхание. Вера охотилась за ярко-зелеными, кричащими красками, за сиянием, сохраняющим до вечера молодую задорность рассвета. Она пыталась уловить запутанный дождь ив, их лохматые ветки, вздрагивающие при малейшем дуновении ветра, хоть на миг сохранить на холсте изменчивое небо — то бирюзовое, то опаловое, на фоне которого вырисовывались длинные, восторженно трепещущие ветви. Гектор самозабвенно валялся в свежей траве, жевал ее, как ягненок, то и дело подбегал к Вере и, положив морду на ее туфли, смотрел ей прямо в глаза, будто хотел прочесть в них подтверждение того, что в мире что-то изменилось, или одобрение его дикой возни.

Однажды вечером Вера возвращалась от Сабина — он заснул с трудом и позднее обычного; вдруг ее словно залило потоком аромата первой зацветшей в каком-то дворе акации. Она уже видела, как почки на тополях у ее калитки превратились в листья, как оделся в новое ярко-зеленое платье лес на холме слева от ее дома; вместе с Мэнэникой они раскопали розовый куст под окном студии, и теперь он уже покрылся маленькими листиками. Но она до сих пор еще полностью не осознала, что весна в разгаре, что настала пора одуряющих, резких и нежных запахов, предвестников лета. «Я напишу…» — решила она, но не додумала, что именно. Непрошеное воспоминание назойливо проникало в ее бессвязные мысли. Каждый вечер, когда они возвращались из мастерской, Тибериу провожал ее домой по улице, окаймленной цветущими акациями. Они нарочно выбирали дорогу подлиннее, чтобы постоять под акациями. Кажется, тогда была еще и луна, одним словом, весь реквизит молодой, глупой любви, и они останавливались у каждого дерева и целовались. Кажется, они были счастливы в те вечера. Тибериу выглядел необыкновенно красивым, и ее душа, словно покрывало, окутывала его всего, впитывая в себя его образ.

Это воспоминание не доставило ей радости. Она вообще не хотела вспоминать такого рода вещи. Все, что относилось к прошлому, она считала отторгнутым, безвозвратно потерянным, все сгорело, и она сама превратилась в привидение, отдаленно напоминающее прежнюю Веру. Ничего, абсолютно ничего не осталось от прошлого, в каждый отдельный момент человек обладает лишь одним — самим собой, а все, что было вчера или позавчера, безвозвратно потеряно, даже то, что происходило час тому назад, превращается в прах; завтра наступит для того, кто доживет до завтра, но вечером следующего дня это «завтра» перестанет существовать, останется какой-то вечерний час, и тот без всякого прошлого. Вере казался нелепым всякий, кто считал, что жизнь его чем-то обогатила. Где это богатство, в чем оно? В душе, где любое воспоминание, даже приятное, порождает сожаление о том, что все это кануло в прошлое? В сознании, которое жизненный опыт наделил скептицизмом, сомнениями, покорностью судьбе, осторожностью? В собственническом инстинкте, свойственном каждому человеку, даже самому щедрому, который думает: «У меня это было. Это мне принадлежало». Но должен ли он признать, что уже не является обладателем? Образ прекрасной Венеции, любимое лицо, сжимаемое изголодавшимися по нему ладонями, самозабвенная дружба, которую ей дарили, успех выставки два месяца назад — это все уже не ее собственность. «Я жила! Другому не даны были радости, выпавшие на мою долю!» Так говорит тщеславие, и оно жаждет радостей в настоящем и будущем, радостей, украшающих жизнь, чтобы бег времени не лишил это тщеславие всего того, что его питало. И подобные чувства свойственны не только искалеченному существу, а любому здоровому человеку, не желающему обманывать себя.

«Я была счастлива с Тибериу под акациями, в ночи, озаренной белым светом луны. Сейчас это ни к чему, я возненавижу себя, если стану погружаться в подобные воспоминания. Завтра я буду писать — это единственная реальная вещь, — а если послезавтра состояние Сабина ухудшится, и мне придется весь день провести у его постели, и я не смогу работать, тогда и моя живопись утратит реальность, отомрет, уйдет в прошлое, сохранив, правда, какие-то перспективы на будущее».

Ночью Вера явственно пережила во сне тот роковой несчастный случай.

…Она еще носила траур по матери; было лето, через открытое окно слышалось чириканье воробьев. Сабин сидел на терраске, а Вера пошла на кухню варить кофе. В холле она остановилась перед зеркалом, поправила прядь волос, отметила про себя: «Подумать только, я сегодня хорошо выгляжу!» — и, посвистывая, направилась в кухню. Она зажгла огонь и поймала себя на том, что насвистывает. «Всего десять месяцев, как умерла мама, — удивилась она, — а я беззаботно насвистываю что-то. Впервые!» Снимая с огня кофейничек с закипающим кофе, она опрокинула на себя спиртовку. С устрашающей ясностью она почувствовала, как пламя охватило бедра, поднимаясь все выше, к груди; она отбивалась обеими руками, оно перекинулось на лицо…

Разжав наконец сведенный судорогой рот, она испустила страшный вопль и проснулась. Она была вся в холодном поту. Испуганный Гектор выл у двери. Сердце Веры билось, и казалось, что его гулкие удары наполняли всю комнату. «Мне все приснилось, — убеждала она себя, — мне все приснилось, это неправда, я не горела!» Она торопливо ощупала вялую грудь, покрытый неживой кожей живот. «Нет, я горела, я горела тогда, а не сейчас. Все правда, все». Через окно пробивался слабый предрассветный сумрак. «Гектор не перестает скулить. Надо его впустить, приласкать, успокоить, не то он разбудит Мэнэнику, она прибежит смотреть, не стряслось ли со мной чего-нибудь. Давно я не видела этого сна. Вначале он мне все время снился, но не так явственно. Мне снилось пламя. Иди сюда, Гектор. Ничего, все в порядке. Вот так, ложись на спину, я почешу тебе животик, дай твою хорошую, мягкую лапку. Сам видишь, ничего не случилось. Повиляй хвостиком, попрыгай и уймись… Как рано, ох как рано. Надо чем-нибудь заняться, отвлечься, ведь «это» тоже кануло в прошлое, оно не принадлежит мне, так же как мои былые радости; мое тело отмечено клеймом, но ведь в старости я все равно стала бы такой, а старость неминуемо наступает. Надо скорее найти себе какое-нибудь дело, забыться. Писать еще невозможно — темно. Все спят — и птицы и кролики, так что я не могу начать свой день, как обычно. Вот я и стала походить на Сабина — все должно происходить по заранее заведенному порядку. Почитаю сперва. Книга о Ван-Гоге здесь, на ночном столике. Нет, не могу, его безумие кажется заразительным. Японские хокку, которые мне одолжила Адина, будто отдавала свое самое ценное сокровище. Но они не находят отклика в моей душе, как не находили и вчера, до этого ужасного сна. Будто я беру в руки росу, она чуть увлажняет пальцы и тотчас же испаряется. По-видимому, я огрубела, мне нужны более сильные ощущения, более четкие мысли. Как медленно светает. Наведу-ка я порядок в ящиках стола. За этим делом время быстро пролетит. Собралось столько хлама: старые письма, фотографии и эскизы, огрызки ластика, негодные кисти. Все надо выбросить. В первую очередь мои фотографии. Не хочу знать, какой я была». Вот она, точно Ника Самофракийская, стоит на скале в Мангалии, настолько уверенная в своей красоте, что и не думает выставлять ее напоказ, считает естественной и заслуженной. Это изображение можно разорвать на четыре, восемь, сорок мельчайших частей, чтобы Мэнэника не обнаружила их в мусорном ящике и не стала причитать. «Где-то есть еще одна, у Паула, если его жена не наводила порядок и не расправилась с его былыми увлечениями; а может быть, сам он «убирал» ящики, как я сейчас. Паул меня очень любил в ту пору. Я тоже! Как неудержимо меня влекло к нему, каким он мне казался необыкновенным, голова будто высечена из черного мрамора, тело изящное и в то же время очень сильное — из черного дерева; его порывы напоминали страстного, упрямого подростка, а голос был таким глубоким, что его отзвук носился в воздухе, как эхо долгого колокольного звона. Когда я его увидела после двухлетнего перерыва, он мне уже не показался ребячливым, а примитивным, диковатым великаном, косноязычным. Даже голос его мутил спокойные водяные глади, как брошенный в озеро камень. Неужели солнце и море придавали ему тогда красоту? Может быть, он был таким прекрасным в моем воображении тем летом, потому что меня переполняла любовь, любовь, которая должна быть отдана кому-нибудь, преобразить любимое существо и пасть перед ним ниц.