Лучия Деметриус - Избранное

Когда снег стал таять, снова наступила пора коричневых тонов, обилия грязи, больших бурых пятен на белоснежной равнине. Но иногда на свинцовом небе открывалось окошко в светло-сиреневые дали; казалось, что эти прозрачные озера источают аромат, но то были не запахи, а просто свойство чистейшего воздуха, процеженного через заснеженные вершины и лесные сугробы, через сети черных ветвей, незаметно наливающихся соком; в такие минуты Вере хотелось изображать только небо, только воздух, даже ветер… И она принималась расписывать холст чем-то бесконтурным, неосязаемым. Она сама не могла сейчас дать оценку живописи такого рода, не знала, к какому жанру ее отнести, спрашивала себя, не слишком ли она отклонилась от того, что когда-то степенно называла живописью; она сама себя подвергала резкой критике, проявляя при этом такую же нетерпимость, как при просмотре художественных журналов, изображающих что-то нелепое и бесформенное. Но по-другому ей уже не удавалось писать, сейчас она могла выражать свои замыслы лишь цветовыми пятнами; если в городе совсем перестанут покупать ее картины, решила она, придется жить на одну пенсию.

Доктор Сабин Алдя выздоровел, приходил к ней часто, наполняя студию тяжелым, густым дымом; он в задумчивости рассматривал ее новые полотна, воздерживался от комментариев, иногда вздыхал, как казалось Вере, то недоуменно, то одобрительно. Один-единственный раз он изрек:

— Привыкаю, что поделаешь!

Затем заговорил о другом. Предложил ей вместе приобрести домик высоко в горах, откуда открывается вид на долины и на извилистую капризную речку. Она могла бы жить там все лето, временами даже зимой. С Мэнэникой, конечно, чтобы та за ней ухаживала. Дом так построен, что каждый может жить отдельно, не беспокоя другого. У доктора еще есть кое-какие сбережения, он купит по случаю машину, которую могла бы водить Вера, если бы захотела этому научиться. Ездить придется только за продуктами. Там не надо далеко ходить в поисках пейзажа, пейзаж сам врывается в дом. А он, Сабин, прекрасно бы отдыхал, горный воздух ему полезнее, чем городской.

— Меня ты будешь видеть только когда пожелаешь, — заявил он в заключение длинного монолога, прерываемого затяжками.

Вера остолбенела. Этот человек непременно хочет что-нибудь для нее сделать и после смерти оставить ей в наследство весь дом, может быть, и машину. Неужели он так ее жалеет? Или просто он больше не в силах жить один и пытается скрасить свое одиночество общением с увечным, неполноценным существом? Вряд ли здоровая женщина согласилась бы связать свою судьбу со стариком. «Какая гадкая, подлая мысль, она не должна была мне прийти в голову, — упрекнула себя Вера. — Может быть, он питает ко мне искреннюю привязанность: ему шестьдесят восемь лет, он мне в отцы годится и любит меня, как любит отец своего обиженного судьбой ребенка. И ничего чудовищного нет в том, что он хочет избавить нас обоих от одиночества. Но я никогда не соглашусь воспользоваться ни его жалостью, ни его милосердием. Я и так перед ним в неоплатном долгу и постараюсь скрасить ему последние годы, ухаживая за ним, если захворает, правда, не в ущерб времени, отведенному для живописи, и не ценой моего покоя, который я терпеливо и долго воздвигала, словно каменщик дом. Я эгоистка, я изверг, но, боже, как мне не быть эгоистичной? Я все потеряла и должна защищать то ничтожно малое, что мне осталось: мое одиночество, мое несчастье».

Она не дала прямого ответа доктору ни тогда, ни позже, когда он снова завел разговор об этом. Она лишь лаконично заметила: «Я не научусь водить автомобиль, а без машины там, наверху, умрешь с голоду». В другой раз она сказала: «Такая высота вам противопоказана, с вашей гипертонией». Однако, зная обычное упорство Сабина, она опасалась, что он поступит так же, как тогда с выставкой: втихомолку купит дом, а то и машину. Упаси бог! В один прекрасный день она будет поставлена перед свершившимся фактом, а это повлечет с ее стороны резкий отказ, который ей самой будет неприятен. Она даже не поедет к нему в гости в дом на склоне горы, где, несомненно, прекрасные места, чтобы ей не пришлось там задержаться помимо воли и создать этот странный союз обиженных судьбой людей, о котором так мечтал доктор…

Когда набухли почки на вербах и их тонкий аромат наполнил душу сладостным волнением, Сабин опять слег. Заботы о нем тоже вошли в круг ежедневных обязанностей Веры наряду с кормлением Гектора, кроликов и птиц. По утрам она просыпалась с мыслью, что должна выполнить и этот долг, с ощущением, что, кроме живописи, у нее еще много дел. Сабину прислуживала тучная усатая женщина, очень трудолюбивая; ее дети наполняли двор невообразимым гомоном и все время возились у водоразборной колонки напротив дома, поливая друг друга и весь двор. Вера всегда заставала их мокрыми, шумными и прогоняла в садик за домом, чтобы они не беспокоили доктора.

Приходила она сюда рано утром, а второй раз — вечером, когда уже не было подходящего освещения для работы над картинами. Сабин курил и читал, заполняя всю постель своим огромным, рыхлым, как вылезающее из чана тесто, телом. От пола до изголовья высилась стопка книг. Вера их меняла — часть брала с книжных полок, часть приносила из дома; поправляла подушки, поддерживая его с большим трудом, и все лишь для того, чтобы доставить ему удовольствие, так как Марта, служанка, с необыкновенной легкостью брала его под мышки и поднимала на подушки, с которых он сползал, меняла белье, приносила чай, прибегала всякий раз, когда он звонил в стоящий на столике колокольчик. Если Вера была там, Марта злобно поглядывала на нее из-под лохматых бровей, будто хотела сказать: «Что ей тут надо, этой уродине? Приходит проверять, не нуждается ли еще в чем господин доктор? Ни в чем он не нуждается, будьте покойны, он вовремя накормлен, умыт. А если она рассчитывает, что он изменит завещание — доктор прочел его вслух Марте — и что, кроме картин и книг (для нее это предостаточно!), он ей еще оставит чего-нибудь из того, что отписал ее, Марты, детям — дом, сад, мебель, — пусть уж лучше не рыпается, только и умеет, что лекарство в ложку наливать».

Но доктор всегда ждал Веру с нетерпеньем, его лицо озарялось радостной улыбкой, как только она переступала порог. «Ему тоскливо одному, — думала Вера, — днем, правда, его навещают друзья, но сейчас поздно светает и рано темнеет, а Сабину страшно, хотя он не подает вида. Он с опасением встречает утро — не знает, что оно ему принесет, — ночь тоже ждет со страхом. Лучше мне быть подле него, когда он просыпается и когда засыпает. Мне понятно его состояние, я помню маму — мы оба сидели у ее постели. Правда, эти регулярные посещения немного мешают моей работе, но живет он близко, через несколько домов, и, по-видимому, я ему нужна. Он ко мне привязался за столько лет, я стала одной из его старческих привычек, никто, пожалуй, не мог бы сейчас меня заменить, как никто, вероятно, не мог бы заменить Марту, и без криков ее детей под окнами он тоже не смог бы обойтись».