Лучия Деметриус - Избранное

Потекли дни страшных мучений. Когда Вера слышала легкий скрип садовой калитки и уверенные шаги по мощеной дорожке, мир шатался, как перед светопреставлением, все линии пересекались, очертания предметов сливались, и лишь затем на Веру снисходил покой. Октав входил в студию, извинялся или не извинялся за опоздание — а опаздывал он всегда, — усаживался в свое кресло, лицом к окну, наполовину занавешенному гардиной кирпичного цвета. Вера писала, сидя спиной к свету. Работала она сосредоточенно, яростно, постоянно недовольная собой — от нее ускользало беспрерывно меняющееся выражение лица с мягкими, спокойными чертами, на котором стальные глаза порой были чужими. Прежде, когда она писала пейзаж, дом или портрет, ей всегда казалось, что модель становится ее собственностью, что изображенные ею озеро или человеческое существо утратили независимость. Глядя на «свои» березки, на «свои» долины, написанные весной, она испытывала чувство, свойственное землевладельцу, объезжающему свои владения, или любовнику, встретившему на улице покорившуюся ему возлюбленную. Но Октава ей никак не удавалось изобразить так, чтобы ощутить над ним свою условную власть, без которой немыслимо подлинное творчество. Она неистово трудилась часами, молча, стиснув зубы, не сводя с него глаз, лаская его лицо каждым прикосновением кисти к холсту. Бывало, Октав, утомленный, с затекшими руками и ногами от долгого сидения в одной позе, принимался скулить, как Гектор, просил чашечку кофе, предлагал сделать десятиминутный перерыв. Тогда лишь Вера, очнувшись, осознавала, что прошло много времени, что он, бедняга, наверное, уже переворошил в уме все мысли и воспоминания, глядя на гардину кирпичного цвета, что ему до смерти все это надоело.

Иногда Октав разговаривал, но разговаривал он один. У Веры не было для него ответов, ей нечего было ему сказать. Единственное, что она могла бы ему поведать, было до такой степени безумным и огромным, что другие, простые слова, которыми обычно обмениваются собеседники, застывали у нее на устах. Она уже начала третий холст — первые два стояли лицом к стене, но и этот не удовлетворял ее. По вечерам Вера и Октав приходили к Сабину все позже и позже: ей казалось, что ранние сентябрьские сумерки, подкрадывающиеся незаметно, давали самое подходящее освещение, при котором она могла изобразить теплый, бархатистый взгляд и установить какое-то равновесие в противоречивом образе.

Однажды вечером, когда они направлялись к Сабину, Вера остановилась у порога студии и стала извиняться перед Октавом, что отнимает у него столько времени. Она слишком близко подошла к нему, поддавшись порыву, забыв на миг о расстоянии, которое необходимо сохранять, заглянула ему в глаза — в глаза, которые на сей раз ласково улыбались, — и вдруг почувствовала на волосах его тяжелую, нежную руку. Она отпрянула. Виски! Только бы он не дотронулся до висков!» — подумала Вера и зашагала по дорожке к калитке. Она слышала, как он шел за ней, слышала, как он ступает по ее сердцу.

Весь вечер, сидя у Сабина, она пыталась возродить ощущение его ласкающей тяжелой руки. Не случись тогда несчастья, все было бы сейчас возможно. Она могла бы смело опустить лицо в его крупные ладони, она взяла бы в руки его лицо и ощупывала бы, словно слепая, как касалась его кистью на холсте, чтоб удостовериться, что все эти прекрасные черты на самом деле существуют.

В эту лунную ночь Вера осталась в саду, овеянном сентябрьской прохладой, пытаясь себе представить, что могло бы произойти под этим призрачно-белым светилом, хрустальным цветком, вкрапленным в небо. Они бы вместе поднялись к березкам, — деревья, наверное, сказочно прекрасны при таком освещении. Он обнимал бы ее плечи своей нежной, тяжелой рукой, трепал бы ее волосы, которые и сейчас не утратили своей красоты, приник бы щекой к ее щеке, и ей не пришлось бы отстраняться. Она бы обвила его шею руками — они не были бы обожженными, — и она ничего бы больше не желала, лишь бы держать его — неподвижного, горячего, молчаливого — в своих объятиях. Да, так бы все и было…

…Вера снова стала уходить на рассвете в поисках пейзажа — купы деревьев, извилины реки, живописной долины. Необходимо было изобразить какой-нибудь уголок, овладеть им. Неудача с портретом Октава выводила ее из себя. В студии стояло уже четыре варианта. Октаву нравился каждый из них в отдельности, но она чувствовала, что все они не до конца правдивы, что ни в одном ей не удалось выявить всех противоречий, из которых, как она подозревала, был соткан его характер.

Когда Вера оказывалась на поляне, плавно переходящей в холмы с пологими склонами, либо на вершине, откуда можно было объять взглядом застывшие долины, ее неотступно преследовала мысль: «Если бы тогда ничего не произошло, мы были бы здесь вдвоем. Я бы прислонилась к нему, над моей головой звучал бы его голос».

Октав стал пропускать сеансы. Иногда он предупреждал ее заранее по телефону, а то просто не являлся и на второй день долго извинялся, обворожительно улыбаясь. В дни, когда он ее не предупреждал, Вера переживала муки ада. «Если бы он пришел…» — думала она, и ее воображение рисовало совсем иную картину, будто тогда, давно, не произошло никакого несчастья… Она пишет его портрет, он время от времени поднимается с кресла, подходит к ней, треплет ее волосы, целует виски, которые никогда не горели, целует руки, которые крепко обнимают его, — они тоже не горели.

К вечеру Вера, вконец измученная, шла к Сабину. Октава там не было. Она лихорадочно принималась за работу — причесывала Сабина, мыла ему руки, давала микстуру, готовила чай. Больной глядел на нее покорным, отсутствующим взглядом; в минуты просветления его трогали до слез ее заботы. Он уже не вставал с постели, не мог читать, а когда Вера читала ему вслух, смысл слов не всегда доходил до него. С приходом Октава — если он приходил — комната сразу преображалась, становилась как-то теплее. Он включал магнитофон, который так и не забирал домой, рассказывал о малозначительных вещах голосом, льющимся ровно, как музыка, как ручей в степи, однажды он даже склонился над постелью засыпающего Сабина и стал напевать что-то монотонное, как мать, баюкающая ребенка.

Когда он провожал Веру домой, она думала, что, не случись тогда ничего, они шли бы сейчас, обнявшись, в ночной тиши. «Я попросила бы ненадолго зайти в сад, гладила бы его лицо, чтобы мои пальцы запомнили каждую черточку». Она сухо, торопливо прощалась, даже не спрашивала, придет ли он завтра позировать. Он иногда говорил сам: «Значит, завтра, в четыре?» Она коротко кивала и скрывалась за калиткой.

…Наконец она нашла подходящий пейзаж. Поднявшись гораздо выше обычного, она набрела на цепь каменистых голых серо-белесых склонов — скалы причудливо вырисовывались на фоне темного осеннего неба, одни — застывшие, будто волшебная сила преградила им путь к вершинам, другие — лежащие на земле, словно поваленные бурей. Кое-где росла сорная трава — серая и рыжеватая. Все походило на суровый лунный ландшафт. Вера раскрыла папку, которую зря таскала с собой целую неделю. Серебристые, белые, пепельные тучи время от времени отбрасывали тень на развернувшиеся перед ней просторы в ржавых, белых и серых пятнах, затем, уносимые ветром, уступали место солнцу, резко освещающему четкие контуры скал и густые заросли бурьяна.