Лучия Деметриус - Избранное

Утром, шагая на работу, Винтилэ всегда чувствовал себя на подъеме. Он предвкушал, как будет действовать, решать, распоряжаться, подгонять подчиненных, что и требуется от настоящего начальника. По утрам его распирало от идей.

В примэрии он входил в свой кабинет, кабинет главного архитектора города, и первым делом внимательно осматривался, проверяя, все ли на своем месте — пепельница с оленем, пузырек туши, тщательно заточенные карандаши, а главное — графин с водой. На подоконнике стояли три горшка с цветами, и Винтилэ Чобану доставляло удовольствие самолично поливать их каждое утро. Это создавало видимость уюта, маленького, но хорошо налаженного хозяйства, принадлежащего ему лично, ощущение родства, близости с предметами, которые его здесь окружали. Анишоара, секретарша, служившая у него четвертый год, полагала, что у себя дома Чобану — такой же хозяйственный, что там так же все должно вертеться вокруг него и делаться по его приказу. Она была убеждена, что этот педант, так мягко высказывающийся на любых — больших или малых заседаниях архитектурного совета, выражающий там свое мнение вежливо, иносказательно, стараясь никого не задеть и возражая, если это уж оказывалось необходимым, робко и застенчиво, у себя дома возвышается этаким идолом, властелином, которому все безропотно подчиняются. Она тоже ему подчинялась, он ведь был ее начальником, но ей не всегда удавалось при нем молчать, и ей было стыдно всякий раз, после того как она не могла удержаться от пространных разговоров в его кабинете. Ее болтовня всегда наталкивалась на его непреклонную серьезность, на его рассеянный взгляд, устремленный куда-то в угол комнаты, на едва скрытое нетерпение. Он был занят, он всегда был занят, и вполне естественно, что его нисколько не интересовали ее суждения по поводу погоды, или передовицы в утренней газете, или, наконец, ее искреннее мнение по поводу его здоровья, которое он окончательно подорвет, если будет и впредь работать столь же напряженно.

А господин Чобану в это время думал о том, что его секретарша почти всегда права, но ему нечего ей ответить. С подчиненными следует быть в добрых, но не слишком близких отношениях. Да и никакие слова не шли ему на ум, пока она без умолку говорила. Надо бы ее премировать в этом квартале. Она очень много работает. К тому же — вдова, с двумя детьми. Но ведь могут бог весть что вообразить, если я предложу выдать премию своей личной секретарше. Лучше уж быть несправедливым, чем дать пищу для кривотолков. Нет, лучше все-таки быть справедливым. Но, в конечном итоге, неужто справедливо, чтобы премию получила именно Анишоара? Разве другие работают меньше? Кто знает, о чем начнут шептаться у меня за спиной. Ведь многие так и ждут, я чувствую, они только того и ждут, чтобы поймать меня на каком-нибудь промахе, особенно сейчас, перед моим предполагаемым переводом в столицу. Нет, нет, я не допущу никакого промаха, не доставлю им этого удовольствия. И как только в кабинет входила Анишоара, чтобы поздороваться с ним, сказать ему что-нибудь приятное, настроение у Винтилэ резко менялось. Пропадала решительность, исчезало куда-то ощущение душевного подъема, и оставались только соображения по городскому благоустройству, которые предстояло мягко и деликатно высказать на очередных совещаниях.

Дома, едва Винтилэ выходил утром из ванной комнаты, туда, как вихрь, влетала Магда, принимала душ, забрызгивала пол и стены до потолка, пачкала зеркало зубной пастой, роняла мыло под умывальник и, не подняв его, бурей уносилась в спальню, где начинала лихорадочно одеваться. Лилиана входила к ней в комнату опрятная, с аккуратно уложенными волосами, в длинном халате.

— Что если приготовить к обеду…

— Что хочешь, — прерывала ее Магда.

— В прошлый раз тебе не понравилось…

— Мне все равно. Теперь мне не до этого. Свари что-нибудь. Может, я и вовсе к обеду не приду. У меня, возможно, будет производственное совещание.

— Знаешь, мне кажется, Илону надо уволить. За последнее время у нас стали пропадать вещи.

— Правда?

— Да. Я уже подобрала другую. Ты как считаешь?

— Как тебе угодно. Пожалуйста, Лили! У меня голова другим занята. Особенно по утрам, когда впереди у меня сражение, невмоготу разбираться в домашних делах.

Каждое утро Магда отправлялась сражаться. Это было видно по ее выражению лица.

— Прости, Магда!

— Да не обижайся ты. Маричика встала?

Лилиана краснела:

— Нет еще. Она, кажется, поздно легла.

— Ты бы поговорила с ней, Лилиана.

— Я пробовала. Бесполезно. Маричика больше не любит меня. Отец должен с ней поговорить.

— А отца, ты думаешь, она любит?

На этот вопрос Лилиана старалась прямо не отвечать.

— Отец — он всегда отец. У него больше авторитета. Пусть поговорит с ней как мужчина, построже.

— Кто? Винтилэ?

Магда готова была расхохотаться.

— Ладно, я сама с ней как-нибудь поговорю построже, когда разгружусь немного. Я теперь с головой ушла в эти синтетические волокна, и мне совсем не до капризов моей дочки.

— Напрасно.

— Меня занимают дела куда более важные. Ведь на самом деле Маричика только бравирует, у нее заскоки, как у всей нынешней молодежи, совсем иные, чем были когда-то у нас. Это присуще ее поколению. Но я уверена, что по существу она такая же чистая и целостная, какими были и мы. Ну, всего хорошего.

— Поправь шляпу.

— А мне все равно. Ты мне ее купила, я здесь ни при чем.

— Ради бога! Не надевай ее задом наперед!

— Серьезно? А я и не знала, что у этого горшка есть зад и перед. Привет!

Лилиана остается одна посреди чудовищного беспорядка. Она кажется себе господом богом, приступающим к сотворению мира из изначального хаоса. Вещи Магды разбросаны повсюду: гребенка приткнулась на подушке, юбка валяется на туалетном столике; зубная щетка из ванной очутилась почему-то на тумбочке, рубашка Винтилэ распростерта на полу, ее рукава широко раскинуты, словно в отчаянье. Отчетливо видно, что Магда не раз промчалась по ней во время бурных метаний от шкафа к туалетному столику. Илона на рынке. Лилиана прибирает и раскладывает все по своим местам. В открытые окна, выходящие в сад, льется сладкий, туманный воздух конца февраля, сырой, напоенный запахами земли, влажных деревьев, дыма, доносящегося откуда-то из соседних садов. Запах листьев, осыпавшихся еще осенью, пролежавших под снегом всю зиму и снова разворошенных наступившей весной, которая уничтожит их окончательно, Лилиана думает о себе, о своей осени, которая могла быть тихой и мягкой, как подушка, источающей забытье и примиренность, но которую так неожиданно встряхнула весна. Андрей! Андрей… Но тут она вспоминает, что не выложила еще постели на подоконник, чтобы их проветрить. Забывчивая стала, думает Лилиана. А как широко шагает он по улице, как прямо держит голову. Ну вот, Магда наступила на запонку и сломала ее. Придется нести к ювелиру, пусть склеит. Как прямо и красиво держит Андрей голову. Если пойти к ювелиру, то, возможно, встречу его на центральной улице. Очень может быть. Нет, я не стану относить сегодня запонку к ювелиру. Надо прекратить это безумие. Это впрямь безумие. Я прекрасно знаю, что это самое настоящее безумие. Стыдно в моем возрасте с ума сходить. Ой, все это нужно отдать в стирку. Что ж Илона не возвращается? Она и закупить-то как следует не умеет. Вот и варю им однообразно и безвкусно. Они, конечно, этого не замечают! Едят что попало, но все равно я должна кормить их лучше. Маричика ест все подряд и много курит. Нет, следует, пожалуй, отнести запонку сегодня же утром, вдруг она завтра понадобится Винтилэ? Мне не хочется ему объяснять, что Магда сбросила его рубашку с комода и раздавила запонку. Он обычно не сердится, а если и сердится, то не подает вида, но я вовсе не хочу, чтобы они чем-то попрекали друг друга. Утром Андрею нечего делать на главной улице. Утром он на фабрике вместе с Магдой. А какое Магде дело до этого? Какое ей дело? Он на фабрике. Я ничем не рискую. Не рискую… и нет у меня никаких оснований чувствовать себя счастливой. Вот как? Дура ты, дура, дошло до того, что это уже стало твоим счастьем. Ох, господи, господи! Ага, вот и Илона пришла. Гремит на кухне посудой. Теперь запела. Решу, что приготовить к обеду, поставлю на плиту, а потом уж буду спокойно думать. Буду думать и думать за вязанием. Эта кофточка ей подойдет. Когда Маричика была ребенком, я сама все для нее вязала, и она радовалась каждой новой одежке, а ее радость была для меня смыслом жизни. А теперь мы совсем перестали понимать друг друга. Совсем. Господи, ты отвратил от меня ребенка, что же мне, несчастной, осталось? Ты дал мне взамен это постыдное счастье.