Лучия Деметриус - Избранное

В комнате у Маричики падает тяжелая книга. Потом падает еще что-то, что именно — разобрать трудно.

Какой мерзкий сон, думает Маричика, и откуда они только приходят, эти сны, такие страшные и отвратительные. Может быть, из вчерашнего коктейля, такого же мерзкого, состряпанного по рецепту Данду с его всегдашними идиотскими выдумками! Надо от него поскорее отделаться, он мне не нравится, да и началось-то у нас все с ним случайно, когда мы остались одни в тот вечер у Раду, которому стало дурно и он заперся в ванной. Не люблю парней, которых тошнит от выпивки. Что-то в этом есть бабье. И я позволила Данду обнять себя, когда Раду сбежал в ванную. Отомстила ему за слабость. Они хотят, чтобы сегодня мы пошли к Адине, на ее квартирку. Но мне и там надоело. Этот бледный потайной свет, который вдруг неожиданно гаснет. Сперва в этом было что-то новое, теперь приелось. Хочется чего-то иного. Да и все вокруг меня как будто поглупели, ничего особенного придумать не могут. Даже у Эмиля, который приехал из Бухареста, ни на грош воображения. Надо бы встать, вчера условилась встретиться с Эммой. Там какой-то тип привез тени из Германии. Мне нужна зеленая. Серо-зеленая, цвета старой плесени. Говорят, у него такая есть. А то как бы подружка не опередила. Адина только и ждет, чтобы я подала какую-нибудь идею, и сразу же бросается ее осуществлять. Теперь и ей понадобилась тень цвета плесени. Втюрилась дура по уши в своего художника, глядит на него, как ягненок перед закланием. Даже смотреть противно. Устарела на сто лет. Что-то есть хочется. Лилиана уже хозяйничает. Пусть даст мне что-нибудь.

Лилиана, вытиравшая пыль со стула, застывает на месте и долгим взглядом смотрит на Маричику. Та выходит в мятом засаленном халате, направляется в ванную, потом вдруг останавливается и, постояв немного, возвращается назад. Под глазами у нее большие размытые пятна, оставленные вчерашней тушью. Губная помада размазана вокруг рта, спутанные, грязные волосы падают на лоб и на плечи.

— Лилиана, есть хочется.

— Умойся сперва, — сухо отвечает Лилиана.

— Это что, один из неписаных законов?

— Посмотрела б на себя в зеркало…

— Я его разбила! Разбила, потому что в нем всплывали призраки предков… — пожимает плечами Маричика и идет в ванную.

У Лилианы дрожат руки. Она накрывает на стол, чтобы накормить Маричику. Если я не подам ей, думает она, ребенок останется голодным, а она должна есть, эта заблудшая девочка.

Маричика выходит умытая, с чистым лицом, почти детским, если бы его не разъедали огромные черные круги под глазами. Пряди волос свисают в чай, в яичницу, в ветчину. Она ест много, жадно, торопливо.

— Вкусно.

— Приятно слышать. Ты там, кажется, опять швырнула на пол книгу. Все книги отца порвешь, всю библиотеку ему перепортишь. Это же не домашние туфли…

— Хуже! Туфли на что-то годятся.

— Что это была за книга?

— Томас Манн.

— И ты ее бросила? — задыхаясь от негодования, восклицает Лилиана.

— Не клади мне больше на тумбочку подобную белиберду. Психологические исследования при помощи скальпеля. Притом ни черта в этом не смыслит. Выдумает бог весть что, потом начинает копаться с серьезным видом. А тон-то какой!..

— Томас Манн ни черта не смыслит?

— Устарел, устарел, моя милая, и слишком назидателен. Преподносит мне идеалы, как ты свою яичницу. Постой, куда же ты?

— На кухню.

— Я думала, в монастырь.

Лилиана резко оборачивается к ней.

— Чем я заслужила такое обращение? Скажи, чем?

— Ах, прости, пожалуйста! У нас ведь был литературный спор. Дай-ка мне еще ветчины. Спасибо. И условимся никогда больше не говорить о литературе.

— Нам лучше вообще не разговаривать.

— Вы, старики, слишком обидчивы. А тетки — особенно. — Лилиана уходит в свою комнату. Что будет с этой девочкой? Что ждет тебя? Винтилэ считает, что ему достаточно вздыхать, и отводит взгляд, когда она отправляется в город в своей коротенькой юбчонке. Впрочем, однажды он заговорил с ней о юбке, именно о юбке, не касаясь главного в ее образе жизни, не пытаясь узнать ее мыслей, ее желаний. И сдался, не сумев ни в чем ее убедить. А Магда вообще понятия не имеет, что происходит. Это другое поколение, говорит она, нам его не понять. Хорошо, не понять. Но что же все-таки будет с Маричикой через год, через два? Я отдала ей всю свою душу. Я держала ее за руку, когда она училась ходить, и стала ей подругой, когда она подросла. Мы были счастливы, и ни одна из нас не была одинока. Но потом она провалилась на вступительных экзаменах в институт, а через год опять провалилась, и это очень тяжело сказалось на ней. Теперь она хочет скрыть свою рану, в ее возрасте они только это и могут. А я стала ей бесконечно далекой. Ни одно мое слово до нее не доходит. Даже не знаю, как с ней разговаривать. Какое горе вошло в мою жизнь. И какое вошло в нее счастье. Как бы Маричика смеялась, если б она узнала, о каком нелепом счастье идет речь! Она бы зашлась от смеха. А я — я бы умерла от стыда. И все-таки я могу быть бесконечно счастливой, несмотря на это горе, на эту катастрофу, случившуюся с Маричикой. Я даже не представляла себе, что сумею выдержать подобное несчастье. Вот она, Маричика, идет через сад и выходит на улицу в своей коротенькой юбке, со взлохмаченными волосами, с намазанными, тяжелыми от краски глазами, скользит своим крадущимся шагом молодой пантеры. Может, это пройдет у нее, может, я ничего не понимаю, может, ничего не происходит, как думает Магда (но она думает, чтобы не быть вынужденной тревожиться и переживать), может, и впрямь в эти ночи ничего не случается, может, это не имеет уже в наши дни никакого значения, даже если случается, может, и сама жизнь — совсем не то, что я думала, конечно, раз я оказалась неудачницей и не сумела устроить свою судьбу по-другому. Возможно, что молодость, это что-то совсем иное, возможно, что… возможно, что я уже не знаю, что можно и чего нельзя.

Но здесь, в холле, тихо, и во всем доме тихо, и ничто не мешает мне думать. Я могу воскресить в памяти его голос. Приди, родник живой, разлейся широко и обними меня. Нет, это не родник, это океан, целый мир, обратившийся в звук — глубокий, теплый, равномерный. Охвати, обойми меня, голос — ты мое время и пространство, ты моя вечность. Я тебя люблю, голос, люблю и слышу, погрузилась в тебя, и мне хотелось бы умереть сейчас под твое мягкое, гармоничное звучание. Вот уже десять лет, как ты изредка доходил до моего слуха, но я тебя не слышала, пока однажды вечером в саду ты не хлынул неудержимым потоком, заглушая все прочие голоса жизни. Мы вышли с Андреем в сад, чтобы принести Магде какую-то папку из сарая. Было темно и холодно, и ты, чтобы согреть меня, положил мне руку на плечи. Это был дружеский жест давнего друга семьи. Ты кладешь руку и на плечо Илоны, когда просишь у нее стакан воды, и на плечи многих других женщин. Ты очень дружелюбен, Андрей, слишком дружелюбен со всеми. Имеет ли это какое-либо значение? Но там, в саду, это была рука первого на земле мужчины, коснувшаяся первой на свете женщины, тогда, когда они очнулись от долгого сна неведения. От этого прикосновения я выпрямилась, как стебель, как молодой ствол, засыхавший на знойной земле, но снова оживший и вознесшийся до дальних звезд, едва видимых в ту ночь. Как постыдна молодость, ключом ударившая вдруг в миг полного отказа от счастья, вполне оправданного отказа. Как постыдно мое счастье, уже ничего не ждущее. Оно есть, и ему этого достаточно.