Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

— Великую державу, шестую часть суши, самую богатую на недра, ресурсы, с бесплатной медициной, образованием, гарантированной старостью, приоритетом в космосе и науках, электрификацией и газификацией, без организованной преступности, без национализма, без страха за будущее, — медленно и весомо загибал толстые пальцы на руках дядя Сева, по-отечески неодобрительно, но снисходительно глядя на встрявшую во взрослый спор несмышленую маленькую девочку Надежду. — Маловато тебе?.. Зажрались вы, не дорожите! Изъять бы у вас все это на время да посмотреть, как оно вам живется — со свободой возможностей и правом на гнилое мещанство…

— Державу великую из одних трясущихся старческих рук в другие даже не передают — сама давно вываливается. Суша великая наполовину снегами да льдом покрыта круглый год. Ресурсы по трубам за границу утекают, а в руках народа — один навар с яиц; образование ту же зарплату, что у работяги с восьмилеткой, дает; медицина только на словах задаром, а чуть что взаправду случись — в Саратов из нашей дыры с конвертами да сумками с хрусталем едешь. Могу, если хотите, и дальше продолжать, дядь Сев, — тоже неторопливо и по пальцам, подражая манере старшего, перечислил Нежинский. — Ни у вас, ни у меня абсолютной истины нет. Но моя позиция сильнее. Потому что вы за то, чтобы оставить все, как есть. А так в жизни не бывает… Я за перемены — диамат на моей стороне. Хоть я и не философ в душе, как Толя Надькин, но дух музыки жизни получше вашего чувствую, уж мне поверьте… Уже вот в эту самую минуту вовсе нет той страны, что в вашей голове смолоду отпечаталась — фикция, лишь там она и осталась… Если вообще когда-то существовала на самом деле, вне людских голов. Нейроинфекция, миллионы мозгов захватившая. Хорошо хоть, что не для всех оказалась смертельной. Еще бы чтоб невосприимчивость, иммунитет покрепче выработался…

— Дурак ты, а не философ, — на удивление спокойным голосом констатировал вдруг дядя Сева. — Дай этой стране-фикции сто лет без войны — горячей ли, холодной ли — и никто никогда на планете ее уже не догонит. А они там, за бугром, в отличие от тебя, знают об этом. Да и ты знаешь, чего себе врать-то… И это для них самый страшенный кошмар. Стать никому ненадобными островками окрест единого, монолитного советского континента — надежного дома сотен народов, неразрывно спаянных в один великий советский народ!

— Банальный имперский шовинизм, — уже не обижаясь, рассмеялся Артем. — Через него на свете разве что полинезийцы не проходили. И все знаем, чем это заканчивается… В лучшем случае, как у греков или испанцев. В худшем — как у ацтеков или майя.

Тетя Клава, потихоньку переговаривавшаяся с племянницами и с неодобрением посматривавшая на дерзкого, невоспитанного Нежинского, как-то приумолкла и принялась заметно клевать носом.

Артему, за весь вечер не пригубившему рюмки, застольная беседа стала докучать. Переспорить стального дядю Севу не было никакой возможности, да он и не ставил себе такой цели.

Дядя Витя Чекан был ему намного ближе по своему характеру и образу мыслей. Хоть тоже не лишенный бахвальства, стариковского окостеневшего самодовольства и чувства непререкаемой правоты во всем, что касалось практической стороны жизни, тот все же допускал автономию внешнего мира от идеальной модели в своем заскорузлом сознании и не прекословил, не раздражался, не бесился, когда требовалось приспособить это внутреннее сознание к меняющемуся потоку внешних событий.

Анатолий, пожалуй, сказал бы, что дядя Сева был воплощением идеи лейбницевской монады, до которой извне не достучаться, ибо этого «извне» не существовало. Мысли, противоречащие собственным, были для него лишь порождением своего фихтеанского «не-Я», косного и застывшего в темноте его абсолютной целостности. Возможно, слегка беспокоившего, час от часу выплывая из глубины в минуты молчания, но тут же послушно и испуганно рассеивавшегося под ярким лучом «Я». Того главного, не ведавшего грызущих душу сомнений, что обуревают других людей, «Я» фанатичного апостола Павла, скрывавшегося под лысым сократовским челом обычного добросовестного советского человека в футляре — токаря и коммуниста высшего разряда.

«Завтра же после обеда тронемся обратно в Переволоки — купаться в море и есть балык, — укладываясь на разложенном для гостей диване, подумал Артем. — Арика только жалко. Пропадет он с таким кремниеголовым родителем… А может, убежит…»

В первый же день после отъезда семьи Панаров решил как бы невзначай столкнуться с Любкой в перерыв, подкараулив у проходной.

Даже в обыденной невзрачной рабочей спецовке она выглядела донельзя привлекательной. Узкие плотные брюки лишь подчеркивали длину и форму ног, а собранные заколкой в хвост, отсвечивавшие на солнце иссиня-черным волосы было не скрыть косынкой, вольно завязанной узлом на затылке.

— Привет… Я на две недели холостяк. Мои к родителям жены на Волгу уехали, — негромко произнес Анатолий. — Будет желание — заходи посмотреть, как живу… Пройдешь сквозь границу миров, — шутливо подмигнул он, маскируя неловкость.

Любка, слегка зардевшись, ответила едва зримым кивком и прибавила шаг, поспешив присоединиться к стайке направлявшихся в заводскую столовую шумных, говорливых бабенок с «рисовки»…

Золотистым вечером высокая стройная брюнетка с распущенными волнами волос на плечах, в босоножках с острыми шпильками и фисташковом, ладно облегающем гибкую фигуру шелковом платье почти до земли, осторожно, едва вполовину, отворила чуть скрипнувшую калитку, прошла палисадником к незапертой двери сеней и неуверенно вступила в дом Панарова… Это было довольно рискованно. Но хотелось хоть разок показаться во всем блеске, произвести эффект на мужчину, видевшего ее лишь в спецодежде да в простеньком домашнем халатике.

— Ты и вправду из параллельного мира и с другой планеты, — восхищенно разглядывал ее с ног до головы Анатолий. — Толстовская Аэлита…

— У меня прическа лучше, — застенчиво улыбнулась Любовь, проходя в комнату. — …Значит, в другом мире мы бы могли здесь жить семьей и растить детей… Если бы оба не поторопились… Тебе в голову никогда не приходили подобные мысли? Мужчины не мечтают «а что, если бы»?

— Мужчины — реалисты и эгоисты, — немного самодовольно изрек Панаров. — Они редко ищут иной, скрытый смысл в своей жизни. Покуда, конечно, в лавру не собираются, в монахи… Хватают жадно все, что может им принести больше смысла в этом мире. И считают, конечно, что заслуживают.

— А как же твои два отдельных мира?.. Или «я сегодня не помню, что было вчера?..» — шутливо напомнила ему Даманская.