Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

— Нельзя на вас, алкашей запойных, детей оставлять, нельзя! — сурово обрушилась Тонька на опешившего от неожиданности мужа. — Я это всегда знала и Надьке говорила. Все вы одним миром мазаны — лишь бы зенки залить!

— Ты хоть раз видела, чтоб я свалился пьяный или башку отключил? — подзабыв про драматическую погоню с финкой, самодовольно хмыкнул Семен, искоса поглядывая на Алешу. — Слабак он бесхребетный. У них Надька — мужик в доме, а он тряпка. На Надьке и я б женился — мы бы с ней таких делов наворотили! Сплавила б его куда подальше…

— Дурак — мужики-то на меня заглядываются, а не на нее, — возмущенно приподняв и чуть выпятив вперед драгоценную грудь, возразила супруга. — Я дома сижу, по столицам не шляюсь. А у нее бы ты колготки детям стирал да полы в избе надраивал.

— Это как себя поставить, — хитро улыбнулся Козляев, со значением покачивая головой. — От мужика — коли он мужик — бабы не уезжают… Нету в нем злости. А без злости он не волк, хоть и пыжится иногда. Ничего. Поймет, да поздно будет.

— А ты прям волк — аж все обоссались со страху, — окинула его скептическим взглядом не привыкшая ни с кем особо церемониться жена.

— Я без надобности клыков не показываю, не того пошиба. И первым не задираюсь, — не обидевшись, со спокойным достоинством знающего себе цену мужчины ответствовал Семен. — Мне вон Юляшку вырастить, замуж выдать, приданое дельное зятю, чтоб уважал… Сына ты мне, видать, уже не родишь. А я б сына воспитал… — забылся он в сладостных мечтах. — То бы у меня волчара вырос! Мы б с ним свет перевернули.

— Не надо было на аборты посылать, — укоризненно изрекла Тонька. — Теперь уж поздно… Размечтался о сыне.

— Значит, зятя, — не особо расстроился супруг. — Вон, может, Алешка вырастет да с Юляшкой поженится… У него глаза правильные.

— Это какие?

— Когда я на него в упор смотрю, он чувствует, замирает, но глаз не отводит, — с похвалой заметил Семен, не переставая следить за Панаровым-младшим. — Он боится и не боится. Такой в жизни выстрелить должен. В мать, не в отца порода…

— Вот пускай с детства вместе играют, осваиваются, растут, — одобрила его выбор Тонька. — А там глядишь — может, и поженятся.

— Или поженим… Всяко в жизни бывает, — глубокомысленно заключил Козляев.

До слуха Алеши доносились лишь обрывки взрослого разговора, но и из них он сделал для себя выводы и стал посматривать на Юльку уже не как на назойливую копию своей младшей сестры, а как на возможную будущую жену. Ведь черноокой тети Томы в мире больше не существовало, и место было вакантным.

Впрочем, иных объектов для подобных мыслей вокруг и не находилось.

Панаров был знаком не столько с теорией, сколь с практической стороной вопроса с раннего детства: куры, индюки, собаки, бычки в деревенском стаде да подчас жеребцы предоставляли богатый материал для наблюдений.

Приятель Степка утверждал даже, что вечером «вон в тех кустах» видел дядю с тетей, скорее всего, не совсем трезвых, в положении, не оставлявшем сомнений и для ребенка.

Рано утратив невинность ангельского неведения, Алеша стеснялся своего живого интереса к женскому полу и ни за что бы не решился так легковесно справить нужду во дворе в присутствии своих теток либо маминых подруг, как еще позволяла себе сестренка, не обращая внимания на куривших или выпивавших на крыльце друзей отца. Тем, впрочем, хватало своих дочерей и хлопот с их матерями, задерганными нуждой, разочарованными в мечтах юности и вечно недовольными мужьями.

В субботу Панаров с детьми отправился на центральный почтамт, где находились будки междугородних переговоров. Семья шла поговорить с далекой мамой. Настроение у Алеши было приподнятое, он чуть не подпрыгивал от нетерпения и не обижался на забывшего его у детсада отца. По дороге в центр ему хотелось разговаривать.

— Пап, а почему ты пьешь? — решился он задать давно волновавший его вопрос. — Никому это не нравится.

— Долго объяснять, — тут же невольно попытался прекратить не самый приятный диалог отец. — Вырастешь — может, поймешь.

— А ты думаешь — я ничего не понимаю, потому что маленький? — иронично полюбопытствовал ребенок.

Панаров застеснялся испытующего взгляда по-взрослому изучавших его серых глаз. Пришлось продолжать.

— В голове у взрослых есть штука такая, которая их все время чего-нибудь хотеть понуждает и тем неволит и закабаляет их, — попробовал он растолковать свои мысли, обобщить и не переходить к обсуждению конкретного представителя этих взрослых. — А получить все, что заблагорассудится, нельзя. Другие потому что тоже хотят, и хотят еще сильнее, чем ты. Толкаются, орут, дерутся, домогаются, делают всем плохо… Я так не хочу. Поэтому ту штуку в голове, как только она нагревается сильно, я вином охлаждаю. В физике это реактором атомным называется, его тоже охлаждать нужно все время, чтоб не взорвался.

— Ay дяди Артема мотоцикл есть. И машину он хочет купить, чтобы купаться к бабушке на Волгу ездить, — не совсем поняв объяснения отца, решил вернуть дискуссию поближе к реальности Алеша. — А у нас ничего нет.

— Мотоцикл и машину все хотят, — чувствуя уколы совести перед сыном, нахмурившись, проронил Анатолий. — Платить за них дорого приходится.

— Понятно… — призадумался на несколько секунд сын. — Ты пьешь, потому что это — как солдатики.

— Какие солдатики? — удивился Панаров, впервые за время разговора прямо взглянув в глаза ребенку.

— Когда я прошу маму купить мне хорошую игрушку, она говорит, что за нее надо много заплатить, — изъяснился Алеша. — И покупает вместо нее солдатиков.

— Молодец! — Панарову пришлась по душе услышанная аналогия. — Только я сам решаю, что лучше солдатики, чем дорогие игрушки… Понимаешь?

— Значит, когда я вырасту, я тоже буду пить вино? — продолжил развивать свою мысль мальчик.

— Не знаю, — снова помрачнел и ненадолго замолк отец. — …Если получится — лучше не пей.

Впечатляющее ребристое строение почты из грязно-бежевого бетона пасмурно возвышалось над рядом примыкавших к нему серых безликих пятиэтажек, словно дозорная башня над крепостной стеной.

Войдя внутрь, Алешин папа купил в окошке несколько алюминиевых жетонов, и семья сбилась в кучку на голубой деревянной скамеечке у оконного стекла в томящем ожидании дозвона и вызова в одну из прозрачных коричневых кабинок с номерами на дверях, вслушиваясь в разговоры чужих людей, что-то кричавших в кулаки, прижатые к черным телефонным трубкам.

Свинцово-серые металлические коробки на задних стенках будок, с закругленными углами, с пластиковой щелью для жетонов сверху и диском с цифрами из дымчатого оргстекла на передней панели изо всех сил тужились донести стосковавшимся клиентам едва доходившие в шуме помех голоса близких, находившихся за сотни и тысячи километров от них.